В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории - [27]

.

А почему бы и нет?! Почему русские люди должны были верить Василию Шуйскому. Но разве не возглавляемая увертливым князем следственная комиссия установила факт нечаянной смерти Димитрия Углицкого? Разве не под руководством Шуйского расследование причин смерти царевича превратилось в «розыск» против родни погибшего и взбунтовавшихся угличан? Тогда мать убитого Марию Нагую насильно постригли в иноческий чин, ее братьев бросили в тюрьму, двумстам жителям Углича вырвали языки, большое число горожан приговорили к ссылке.

Когда царем провозгласили сына Бориса Годунова Федора, князь вышел на крыльцо перед Кремлевским дворцом к народу и клялся самыми страшными клятвами, что царевича Димитрия давно нет на свете, что в Угличе он своими руками положил его тело в гроб^{2}. Но вот Димитрий стал царем на Москве, и князь, будучи в трезвом уме и твердой памяти, сидел в думе и пировал вместе с тем, кого самолично проводил в последний путь, да еще занудливо пенял «покойнику» за его пристрастие к телятине. Видную роль играл Шуйский на свадебной церемонии Самозванца и Марины Мнишек: он после венчания выводил невесту из Успенского собора. А теперь, достигнув вершин власти, Шуйский вновь принялся клясться, что убитый, чей труп лежит на кремлевском торжище, — беглый инок Гришка Отрепьев… Князь Василий Иванович чуть не лишился головы, чуть не претерпел ссылку, но теперь, после того как взгромоздился на царский трон, выглядел не страдальцем за порядок, за правду, а страдальцем в своей личной борьбе за власть.

Для успокоения народа привлекли «экспертов», но экспертов, прямо скажем, никудышных. Мать Димитрия Мария (в иночестве Марфа) Нагая, разумеется, по настоянию Шуйского, рассылала по волнующимся городам следующие увещевательные грамоты: «А тому истинно верьте, что то был не сын мой, а вор, богоотступник, розстрига Гришка Отрепьев, и убит он нынче на Москве…, а истинный государь мой сын царевич Дмитрей Иванович, убит на Углече». Но вся страна знала о трогательной встрече «сына» и «матери» в селе Тайнинском, о том, как вдова Ивана Грозного признала спасшегося царевича. Понимая, как воспримут ее уверения люди, Мария Нагая поясняет, что «терпела вору… от бедности»^{3}. Но после такого призывать православных — «истинно верьте»?.. В другой грамоте несколько иначе объяснялось, «почему Марфа Нагая терпела вору и ростриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не объявила его долго», — оказывается, делалось это «потому, какъ убили ее Царевича Дмитрея по Борисову веленью Годунова, а ее после того держали въ великой нужи и родъ ее весь по далнимъ городомъ разосланъ былъ… и она по грехомъ обрадовалась»^{4}. Что за радость такая, если вместо родного сына тебе предъявляют незнакомого молодца с бородавками под носом.

Как заметил Соловьев, «потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали приезжать в области люди, недовольные переворотом и человеком, его произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе, нежели как повещено в грамотах Шуйского. Тут-то в самом деле наступило для всего государства омрачение бесовское, омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным»^{5}. Новая власть, порожденная государственным переворотом, замешанная на крови и неправде, не вызывала ни страха, ни уважения. Всеобщим смятением, возмущением населения против дорвавшихся до власти московских олигархов воспользовались «воровские люди» из разных сословий: «собрався воры изо всяких чинов учинили в Московском государстве междоусобное кровопролитие».

События майской ночи 1606 года, очередная смерть «углицкого царевича», словно сняли смертный грех с души Годунова и перенесли ее на Шуйского. Теперь ему должны были мерещиться «мальчики кровавые в глазах», наступал его черед трепетать, ожидая вестей о воскрешении царственного отрока. Скоро наступит срок, и кровавые уродцы полезут изо всех щелей. Димитрий Углицкий вновь воскреснет в виде безвестного бродяги из приграничного городка Пропойска, а в южных уездах, словно миражи из летнего степного марева, то и дело будут возникать новые «царевичи» — Клементий, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка. Последние троноискатели называли себя сыновьями царя Федора Иоанновича. Какая жестокая гримаса судьбы: не дал Бог кроткому государю детей мужского пола, зато темные силы породили целый выводок третьесортных самозванцев, назвавшихся его сыновьями.

По замечанию Соловьева, Шуйский был не избран, но «выкрикнут» царем. «Он сделался царем точно так же, следовательно, как был свергнут, погублен Лжедмитрий, скопом, заговором, не только без согласия всей земли, но даже без согласия всех жителей Москвы»^{6}. Авраамий Палицын сообщает о том, что после убийства Расстриги, «малыми некими от царских полат излюбен бысть царем князь Василей Ивановичь Шуйской и возведен бысть в царский дом, и никим же от вельмож не пререкован, ни от прочего народу не умолен»^{7}. Как всегда строг Иван Тимофеев, обозвавший Шуйского «самовенечником»: «сам себя избрав, сел на престол имевших верховную власть, первых самодержцев …без Божия избрания и без его воли, и не по общему из всех городов Руси собранному народному совету, но по своей воле …без соизволения людей всей земли, случайно и спешно, насколько возможна была в этом деле скорость»