В просторном мире - [8]

Вернувшись в плотницкую, Иван Никитич застал Мишу растерянно стоящим около верстака.

— Общими силами атака отбита, нечего вешать нос!

— Жалко Гаврика, — сознался Миша.

— Друг?

— Такой, что в огонь и в воду вместе.

— Дельный?

— Мировой!

— Такой не пропадет. Не горюй…

— Он бы тоже сумел помогать по плотницкому делу, — вздохнул Миша, — так сестренка держит на привязи… Маленькая, а мороки с ней, дедушка, много. Не мужское дело.

— Ты, Михайло, стоишь на правильной точке. Вернется — может, что-нибудь придумаем.

И голос старого беспокойного плотника сейчас же потонул в сердитом шорохе рубанка. С молчаливым усердием работал и Миша, отгоняя надоедливо точившую его мысль: «Куда же девался Гаврик?»

* * *

Гаврик Мамченко был уже в Каменной балке. Стоя на тропинке, воинственно задрав козырек кепки, напряженно думал, глядя твердыми глазами на бурьян, на голые кустарники, на кузовы машин, обсиженные сороками… Все, о чем говорили трактористы, была правда. Значит, правдой могло быть и то, что они с опасливой шуткой говорили о мине: «А если мина заругается?»

Сороки, перепрыгивая с ветки на ветку, дразняще громко стрекотали: цак-цак, цак-цак, цак-цак, цак-цак!

Громкий стрекот их Гаврик переводил на человеческую речь, и получалось, что сороки спрашивали его: «Ну что, сдрейфил? Ну что, сдрейфил?»

В балке было много камней, — больших и малых, круглых и плоских, — но у камней не спросишь, как же подойти к подбитой машине и не наскочить на мину.

Сороки продолжали дразнить все настойчивей, объявляя Гаврика трусом. Это занятие, казалось, доставляло им большое удовольствие, потому что проворные птицы теперь не только скакали по голым веткам, но, взмыв вверх и перевернувшись через голову, опускались на кусты с таким веселым стрекотаньем, точно выкрикивали: «Ну и здорово-!»

Гаврик взял камешек, но сейчас же выронил его: пустая затея сражаться с болтливыми сороками. За спиной раздался шорох. Он пугливо присел, но сейчас же встал, увидев над темными бурьянами мелькающий серый комочек заячьей головы. Заяц навел на мысль, что сам Гаврик тоже не из храбрых. С обидой в голосе он дал себе слово быть храбрым, как Петя Стегачев. Но как быть и храбрым и осторожным? Об этом ему очень хотелось бы поговорить с Мишей.

Гаврик опять присел и уже не отрывал взгляда от машины. В кабине, около руля, висел большой клок отодранной серой обшивки. Он покачивался на ветру, и его лохматые очертания менялись, как края бегущих облаков. Надо было только сильно захотеть, чтобы этот клок стал похожим на того, на кого ему надо быть похожим, и он станет таким. Через минуту, а то и того меньше, серый клок обшивки в горячем воображении Гаврика превратился в Мишу Самохина, одетого в шинель. Еще проще при взгляде на подбитую машину было объяснить, почему Миша очутился в кабине: во время атаки он был ранен и спрятался туда от «гитлеров».

— Миша, что же делать? — топотом, чтобы не услышали «гитлеры», спросил Гаврик и, зная, что Мише трудно отвечать, сам ответил за него на свой вопрос:

— Гаврик, прежде хорошо подумай, а потом уж того…

— А потом уже — жизнь или смерть? — нахмурился Гаврик и опять начал говорить себе то, что должен был сказать ему Миша:

— По-фронтовому, Гаврик, так. Но все равно, рисковать понапрасну не советую! — Гаврик, подумав, вспомнил слова тракториста Руденького: «Ступить ногой не опасно на то место, куда брошено тяжелое».

Он понял, что наступила пора действовать. На его плечи теперь возложена была настоящая фронтовая задача, и он знал, как ее выполнить.

Гаврик спрыгнул в глубокую котловинку, усеянную камнями. Пряча голову за ее обрывистый край, он стал бросать камень за камнем на ту бурьянистую площадку, которая отделяла его от кузова подбитой машины. Расчет, по его мнению, был точным: если мина «заругается», то взрывная волна не сможет задеть его, находящегося в укрытии: если под ударами камней она не взорвется, то по этим же камням он смело, как по мосту, сможет добраться до кузова. Оставалось одно: выбирать камни потяжелей — плоские, литые, они сильнее ударяют по земле и не откатываются. И Гаврик выбирал их и бросал, выбирал и бросал. Он работал так ожесточенно, что даже хвастливые сороки, видимо поняв, что время шуток прошло, перестали стрекотать. С верхушек голого кустарника они молчаливо косились на Гаврика своими круглыми лилово-черными глазами.

* * *

Перед вечером, когда за окнами плотницкой залив моря пестрел бронзовыми и свинцово-синими красками солнца и неба, на пороге на секунду появился майор Захаров. Вызывая старого плотника, он мимоходом сказал Мише Самохину всего лишь три незначительных слова, которые не обнадежили, но и не разочаровали Мишу:

— Трудимся? Надо, надо!

Майор и плотник вышли на бурую лужайку, о чем-то долго разговаривали. Больше говорил майор, сопровождая свои слова короткими взмахами здоровой руки. Иван Никитич покачивал головой, иногда вскользь бросал взгляды на окна плотницкой.

«Может, решают главный вопрос?» — подумал Миша, услышав слова уходящего майора: «Вы ж не затягивайте… Пока стоит погода! На совещание приду!»

Вернувшись к верстаку, Иван Никитич почему-то избегал смотреть на Мишу и, вместо того чтобы обстругивать доску, неторопливо собрал инструмент и стал укладывать его в сундук. Мишу подмывало спросить, как же решен вопрос о поездке в Сальские степи… Но он не спросил, боясь обидеть старика: Иван Никитич мог подумать, что Миша вовсе не интересуется их совместной плотницкой работой, а только по необходимости приходит сюда, старается быть послушным, чтобы заработать право на командировку за скотом. Миша знал, что нет ничего плохого в желании заработать это право. Однако колхозный плотник так интересно и так много рассказывал ему о строительных материалах, так прилежно и любовно учил его своей профессии, что одного этого вполне хватало, чтобы сказать старику спасибо. Работа в плотницкой будет еще интересней, если Ивану Никитичу удастся исполнить свое обещание, — помочь Гаврику Мамченко стать подмастерьем.