В присутствии Бога - [38]

54. За тебя!

Уже не помню, где я прочитал, что о. Шарль де Фуко испытывал необычайную радость, воспевая Богу стих гимна Gloria («Слава в вышних Богу»): «Благодарим Тебя ради великой славы Твоей!» Мы, христиане малого формата, благодарим Бога за Его дары, за Его помощь, за Его щедроты. И слишком часто мы, подобно девяти прокаженным, попросту забываем о благодарносУ святых Сияние Божества, Его безмерное Величие, неизмеримая Его Благость исторгали из сердец благодарение. Их восхищало и переполняло радостью не то прежде всего, что Бог им дает, но то, что Он есть. Если бы они даже и не получили от Него ничего, хвала их не сделалась бы оттого менее пламенной, их счастье ничуть не умалилось бы, ибо они предельно счастливы просто потому, что Бог есть Бог.

Вот, несомненно, чувство из самых тонких, самых очищенных, самых редкостных (в двойном смысле слова: редко встречающихся и драгоценных). Есть такие существа, которые, всецело оставив заботу о себе, освободившись от всякого инстинкта собственности, не нуждаются в благодеяниях для того, чтобы забил в них источник благодарности: им довольно, чтобы некая прекрасная вещь существовала… Подобное чувство предполагает долгое упражнение в чистой любви и в самоотречении. И вместе с тем, его порой можно встретить в сердце ребенка, как распустившийся подснежник, опередивший весну. Вот пример маленькой девочки, которая, безусловно, не далека от того, чтобы оценить и принять приведенный стих из Gloria — ее мать передала мне такие ее слова: «Спасибо, мама, спасибо, моя мамочка! — Но за что же, доченька? — За ТЕБЯ!».

55. В Роншане

Один студент недавно рассказал мне, как ему открылась молитва. Я вам передаю его слова, они, быть может, помогут вам лучше молиться. Это произошло в Роншане, в церкви, построенной Ле Корбюзье, памятнике уникальном, не похожем ни на какой другой, истинном творении — мысль, которая нечасто приходит в голову при виде произведения искусства. Внутри, в глубине, направо от главного алтаря — часовня. Представьте себе круглую башню, примерно метров четырех в диаметре и метров пятнадцати высотой. Войдя туда, вы оказываетесь в совершенно пустом пространстве. Стены с заметными выступами, покрытые бледно-серой штукатуркой, лишены всяких украшений. Свет падает с высоты, но отверстия, сквозь которые он проникает, невидимы снизу. Внизу почти потемки, но взгляд, постепенно подни

маясь, достигает яркого света вверху башни. Легко себе представить, что водолаз, погрузившись на много метров под воду, должен испытывать похожее чувство. В этой часовне, пустой, как монашеская келья, имеется только один предмет: посреди, перед вами — алтарь — массивный каменный блок без каких-либо украшений, на котором ничего нет[16]. Он слегка расширяется кверху, что как бы придает ему движение, словно бы стремление вознестись. Итак, юный мой друг находился там, охваченный чувством глубокой сосредоточенности. И вот, в этой как бы просвечивающей атмосфере, в этом пустом месте, где ничто не давало пищи ни воображению, ни чувствам, ни рассудку, он ощутил непреодолимое притяжение, исходившее от этого нагого алтаря. Алтарь поставлен ведь не для того, чтобы ничего не нести на себе; это есть стол Божий, именно здесь человек предлагает Ему свои приношения, именно здесь Бог принимает их и освящает. Но вот, в этой убогой келье мой друг не увидел ничего, что можно было бы предложить Богу; ничего, кроме самого себя. Да, он внезапно это понял: Бог требует от него принести себя — свой разум, сердце, тело, свободу — в жертву поклонения. С этого дня мой друг в начале свой молитвы часто возвращается мысленно к этому каменному столу, к этому ожидающему чего-то алтарю, алтарю, ожидающему его. И он себя приносит. И думает о том, что для жертвы на алтаре нет ничего лучшего, как оставаться там, в распоряжении Бога, как бы охваченной вышним светом. И на протяжении всей молитвы вся его активность, — а это активность, и притом напряженная, — сводится к тому, чтобы удерживать свою душу в этом расположении самоотдачи, молясь Ему, чтобы Он соблаговолил воспринять эту «жертву хвалы».

56. Письмо Жан-Пьеру

Не могу не согласиться, что молитва способна выродиться в поверхностную активность, не захватывающую глубины нашего существа, что такая угроза существует постоянно, и ты прав, что ее опасаешься. Я недалек от мысли, что для многих молитва представляет собой всего лишь приятное мурлыканье кошки у огонька, а для других — поток слов, лишенных значения. К этим последним относятся слова Христа: «Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное» (Мф 7,21). Действительно, можно разговаривать с Богом, не будучи притом этим захваченным; можно предаваться утонченным размышлениям, испытывать волнующие духовные переживания, но опять-таки не быть захваченным до глубины.

Каков же тот внутренний порыв, который заставил бы тебя устремить к молитве глубинное твое существо, ввести тебя в самую суть ее, который охватил бы твое прошедшее и твое будущее, чтобы предать их Богу, который заставил бы тебя поставить на карту твою жизнь? Одно лишь слово, одно понятие обозначает этот порыв: самопожертвование. Да, творить молитву это, прежде всего, пожертвовать себя БоТы скажешь мне, возможно: «А почему не любовь?» Но, говоря по существу, любовь и самопожертвование нераздельны: самопожертвование для любви — то же, что плод для дерева. Долгая, терпеливая, скрытая работа дерева в течение нескончаемой зимы готовит сладкий плод, который под солнцем июня созреет на его ветвях. Так же обстоит дело с самопожертвованием, этим плодом любви, терпеливо взращиваемым в течение многих молитв, который в один прекрасный день во время очередной молитвы сам собой упадет в руку Божию, протянутую, чтобы его сорвать. Ап. Павел нашел слова, чудесным образом способные побудить нас к такому самопожертвованию. Я хотел бы, чтобы ты знал их наизусть, чтобы ты повторял их неторопливо и внимательно в начале твоей молитвы: «Умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благогодную Богу, для разумного служения вашего» (Рим 12,1). Можно ли найти лучшее определение молитвы?