В прицеле — танки - [29]

Пацей толкнул меня в бок, показал пальцем в сторону колодца. Три наших санитара и фельдшер Валя Жолобова перевязывали тяжело раненных немцев, поили их водой. Им помогали немецкие солдаты. Я только усмехнулся: обычная история — русский человек отходчив...

Но вот полковник доложил о капитуляции гарнизона — гренадерского полка мотодивизии «Курмарк». Впрочем, это был уже не полк — жалкие остатки его: в строю посередине двора стояло не более трехсот солдат и офицеров.

Приняв важную осанку, гитлеровский полковник в выспренных выражениях начал было «выражать надежду», что «господин советский майор прикажет своим солдатам соблюдать требования Женевской конвенции в обращении с его солдатами, начинающими с этой минуты тяжелый путь военнопленных...».

На эту наглость я ответил одними глазами, указав гитлеровцу на наших фельдшеров и санитаров, которые великодушно оказывали помощь раненым пленным.

— О, да! Я вас понимаю, господин майор! Извините, но я обязан был соблюсти эту формальность, — нарочито громко, чтобы слышали его солдаты, продолжал полковник.

— Вы обязаны были не допустить этой бойни! — резко сказал Голобородько.

— Я имел приказ моего командира дивизии... Бефель ист бефель...

«Негодяй, знает русский язык», — отметил я про себя, но разговор продолжал на немецком. Кстати сказать, к началу войны я успел окончить факультет немецкого языка в Харьковском пединституте иностранных языков им. Н. К. Крупской. На фронте частенько допрашивал пленных, читал трофейные письма и документы, солдатские газеты — словом, старался не забывать язык, поэтому довольно свободно мог говорить на нем.

Мы уже знали от парламентеров, что пребывание командира гренадерского полка в окруженном гарнизоне тщательно скрывалось от собственных солдат и многих офицеров, ибо только он мог принять решение о капитуляции. Приказав Голобородько готовить дивизион к маршу, я спросил полковника:

— Почему вы не ввели в бой все имеющиеся у вас танки и самоходные орудия?

— Танкисты были ранены, господин майор. Удалось сформировать лишь два экипажа, — сказал он.

Его ответ вызвал откровенный ропот в толпе пленных танкистов. Один из них подошел к нам. Плотно прижав кисти рук к туловищу, он быстро и возмущенно начал говорить. Схватить удалось лишь общий смысл его речи: от имени всех солдат и офицеров он просил советское командование передать полковника на солдатский суд.

— Эр ист фербрехер! Эр ист фербрехер![2] — поддержала возмущенная толпа солдат, каждый из которых всего лишь час назад, вероятно, тянулся перед этим головорезом с железным крестом.

Полковник стоял бледный, испуганный. Лицо его передергивалось. Пенсне мелко дрожало на тонкой переносице.

Мы ничего не могли понять, пока не подошел немецкий капитал и коротко не объяснил все. Оказалось, что решение упорно сопротивляться частям Красной Армии полковник принял не по велению командира дивизии «Курмарк», а под давлением нескольких эсэсовских офицеров. Они вместе с полковником рассчитывали дотянуть до ночи, чтобы в темноте с помощью танков и самоходок пробиться на запад.

Но танкисты во главе со своим командиром, майором по званию, воспротивились этому решению, в бой не пошли, исключая экипажи двух «тигров», соблазненные обещанной наградой. Более того, как только эсэсовцы застрелили майора-танкиста, экипажи навели пушки на полуподвальное помещение своего штаба и принудили полковника выдать им на расправу негодяев. Эсэсовцев расстреляли из танкового пулемета, и только после этого полковник отдал приказ о капитуляции гарнизона.

А что, если полковника и в самом деле отдать на суд солдат? Нет, этого делать нельзя: он может пригодиться в качестве «языка»...

Последним аккордом горячей схватки у фольварка был мощный взрыв — подожженный Кандыбиным и Шуйковым «тигр» приказал долго жить. Объяснив пленным, что законы нашего государства запрещают самосуд, я подозвал командира стрелковой роты, атаковавшей вместе с нами фольварк, и сказал:

— Капитан, отправьте пленных по назначению.

По радио доложил генералу Переверткину о выполнении его приказа и о готовности продолжать марш. Потом связался с командиром дивизии полковником Асафовым и получил команду: «Вперед, на запад!»

Уже на марше капитан Братчиков сообщил о потерях противника и наших собственных. У немцев: около ста пятидесяти убитых и свыше ста раненых. У нас — несколько человек раненых в расчете Сивкова. В тяжелом состоянии отправлен в тыл командир орудия Илья Левин. Вместо него отделение принял сержант Владимир Путятин. Сивков, несмотря на ранение, отказался уехать в медсанбат, временно остался без пушки. Илья Гурин доложил мне, что его орудие будет восстановлено через несколько дней.

— Слушай, Александр Никитович, — заметил на короткой остановке Пацей, — надо представлять людей к наградам. Ведь молодцы ребята, здорово дрались. И комкор поддержит — его задание выполнено отлично.

Я кивнул в знак согласия. Но кого? Чей расчет отличился наилучшим образом? Все они действовали отлично, а кто из них больше других заслуживает награды — этого на ходу не решишь.

— Давай подумаем и посоветуемся на привале с комбатами и со взводными, — сказал я, — тогда и дадим команду.