В последний раз - [12]

В начале апреля Катаев приехал. Он сделал вид, что приехал навестить Татьяну, а потом по пути побывать на «Змеевике», где оставалась разная приисковая снасть. Поршнев встретил гостя хмуро и почти неприветливо, а Маремьяна Власьевна вся почти насторожилась, как птица над своим гнездом. Но змей сделал такой вид, что не замечает. Он оказывал теперь преувеличенную заботливость по отношению к пирожнице и подолгу засиживался у нее во флигельке, где она пока еще жила. Родившийся у нее ребенок сейчас же был отдан на воспитание куда-то в дальнюю деревню, и девушка страшно тосковала. Она, как говорится, не находила себе места, и Маремьяна Власьевна искренне ее жалела. Когда Катаев вошел во флигелек, Татьяна страшно испугалась. Она вся тряслась и смотрела на гостя округлившимися от страха глазами.

— А я тебе гостинца привез, Танюшка, — говорил Катаев, подавая шелковый головной платок. — Вот носи да не потеряй…

Она не взяла платка и только отодвинулась подальше от гостя.

Потом Татьяна побежала к Маремьяне Власьевне вся в слезах.

— Убегу… убегу… — шептала она в отчаянии. — Ох, погубитель он мой!

— Обижает он тебя?

— Нет, никогда не обижал… А только боюсь я его до смерти. Он ласково-ласково заговорит, а я трясусь, как осиновый лист… Теперь зовет меня на лето в Кочкарь, — там у него новый прииск; а я ему: не поеду! Ну, а он смотрит на меня и улыбается… Вот это самое мне нож вострый, когда он улыбается. Взяла бы его и на мелкие части растерзала…

— Тебя ведь никто не неволит, Татьяна, ехать с ним… Живо у нас дело найдется. Хочешь, я с ним сама переговорю…

— Ох, голубушка, Маремьяна Власьевна, ничего не говори! Мне же хуже будет! Вот и сейчас я его ругаю, а он рукой повел — я и пошла за ним, как овца. Нету моей волюшки, точно связал он меня, старый хрен…

Девушка и плакала, и смеялась, и ластилась к приголубившей ее Маремьяне Власьевне. Старуха ее полюбила и за глаза называла «приворотной гривенкой» — и тиха, и ласкова, и на всякое дело быстрая. Этакой-то девушке да пропадом пропадать — вчуже жаль.

Одно только смущало Маремьяну Власьевну по отношению к Катаеву, что он змей — в этом не было сомнения, — а в то же время такой богомольный. Каждое утро он молился по часу, да еще как молился: станет на колени и заливается слезами.

«Или уж очень грехов много накопил, — соображала Маремьяна Власьевна, — или уж такой угодник уродился…»

Катаев пожил в Миясе несколько дней, съездил на «Змеевик», а потом отправился в Кочкарь, захватив с собой Татьяну. Безответная, болезненная Душа очень привязалась к ней и провожала с горькими слезами, да и Маремьяна Власьевна жалела красавицу-девушку: что она — ни баба, ни девка, ни вдова.

При отъезде Катаев сказал Поршневу всего несколько слов:

— Вода скоро пройдет, Гаврила Семеныч… Каждый день вот как дорог.

После отъезда Катаева Поршнев ходил, как в тумане. Он точно боролся с самим собой. Власьевна чуяла неминуемую беду, и раз вечером сама первая проговорила:

— Ехал бы уж ты лучше к Катаеву, Гаврила Семеныч… Смотреть на тебя тошнехонько. А мы тут и без тебя с Душей управимся…

Поршнев ничего не ответил жене, а только вышел из комнаты. Ему было совестно до слез и жаль уж очень жену. Хорошая она женщина, правильная до последней ниточки. И как его насквозь понимает…

Через неделю Поршнев уехал в Кочкарь к Катаеву да так и пропал на целое лето. Маремьяна Власьевна точно вся окаменела. Она знала, что муж занимал денег везде, где только мог их достать, и что он вернется домой только тогда, когда спустит все до последней копеечки. А слухи шли стороной. Проезжал через Мияс гуртовщик Гусев и болтал на базаре, что видел Гаврилу Семеныча на Кочкаре и что дело у него с Катаевым идет неважно. Лучше, чем на «Змеевике», а все-таки неважно.

Потом Маремьяна Власьевна посылала старика Огибенина вызнать, что и как, но Огибенин доехал только до Челябинска, пропил деньги и пропал без вести. Час от часу делалось не легче.

Наступил август. Зарядило непроглядное уральское ненастье. Железная дорога еше не была проведена, а по тракту и проселочным дорогам не было ни прохода, ни проезда. Бесконечные обозы просто тонули в непроглядной грязи. Вообще на Урале август бывает хуже сентября.

Раз поздно вечером, когда Маремьяна Власьевна хотела уже ложиться спать, кто-то осторожно постучал с улицы в окна. Душа уже спала, и она сама пошла отворять ворота. Это был Гаврила Семеныч. Он приехал верхом, весь мокрый, иззябший, несчастный. Привязав измученную лошадь к столбу выстаиваться, он прошел в заднюю избу, не снимая мокрого татарского азяма, присел к столу, закрыл лицо руками и горько заплакал.

— Гаврила Семеныч… голубчик… господь с тобой!..

— Да не говори ты со мной!.. Убить меня мало, — вот каков я есть человек… Только всего и осталось, что на себе: крест да ворот.

— Что ты говоришь, Гаврила Семеныч?!. Перестань, родной… Не с деньгами жить — с добрыми людьми.

— Вот именно… с добрыми…

Поршнев как-то нехорошо засмеялся и ударил кулаком по столу.

— Не жалей ты меня, Маремьяна Власьевна!..

Маремьяна Власьевна поставила самовар, сделала яичницу-исправницу, добыла откуда-то водочки и стала угощать мужа.