В поисках Парижа, или Вечное возвращение - [123]

Но канал – тема особенная.

В мерцании света и теней Парижа он может показаться самым темным и опасным, и опять-таки не столько благодаря своей действительно невеселой репутации, сколько литературным или кинематографическим ассоциациям. Если уж говорить о книжных, вошедших в реальную жизнь героях, то, конечно же, он – это дивизионный комиссар Мегрэ, в тяжелом пальто с бархатным воротником, в котелке и с трубкой в зубах, грузный, с руками в карманах; вот он неторопливо шагает по набережной, он ведь и живет поблизости, по правой стороне (если подниматься от Бастилии) бульвара Ришар-Ленуар. Тем более бульвар этот – не что иное, как улица над спрятанным под землю каналом Сен-Мартен. Именно здесь, в канале, как докладывают каждое утро комиссару, находят утопленников, а то и брошенные тела убитых. Говорят, когда в одном из бесчисленных фильмов, снятых по романам Сименона, Мегрэ сыграл Жан Габен, писатель уже не представлял своего героя иначе. В самом деле, здесь есть нечто большее, чем совпадение, есть нечто киплинговское: «Мы одной крови, ты и я».

В фильме «Отель дю Нор» есть странные и несомненные ассоциативные и даже зрительные связи с романами о Мегрэ: именно он мог бы расследовать несостоявшееся самоубийство в гостинице на канале, именно он (скорее, чем циничный инспектор в фильме, блестяще сыгранный Арманом Люрвилем) мог бы понять трусливую робость не решившегося выстрелить в себя юноши, ведь это он, Мегрэ, говорил, что «никого не презирает». О Сименоне рассказано и написано очень много дурного. Не знаю, что сплетни, что соответствует действительности, но его книги, и особенно романы о Мегрэ, были для меня открытием Парижа, я и сейчас считаю их большой литературой, а автора и самого героя – достойнейшими проводниками и в обыденность города, и в сердца его обитателей.

Почти каждый роман о Мегрэ начинается описанием утренней погоды, и педантичный критик без труда усмотрит в этом шаблон. Думаю, дело обстоит не так просто.

Если человек живет в Париже – неделю, месяц или всю жизнь, – он всегда воспринимает утро как единство погоды и города, как особое состояние неба, уличных ритмов, оттенков Сены, как эпиграф наступающего дня, как некий камертон того, как проживет он все эти часы до ночи, когда темнота сделает едва ли заметными оттенки уходящего дня. Париж очень разный в разную погоду, и человек, чьи труды и дни связаны с запутанной и сложной жизнью города, входит в день, настроенный солнцем или дождем.

Парижане чрезвычайно остро воспринимают солнце, ненастье, тепло – это события, точки отсчета, это сродни их отношению к еде. Опять – Стайн: «Единственно важно что происходит сегодня». В этом смысле романы о Мегрэ наделены традиционной увертюрой, заданной тональностью утра, которое отчасти и предугадывает развитие действия.

Это придает романам некую «захватывающую монотонность», внутри которой трагедии маленьких людей подобны неслышным взрывам, масштаб которых понимает, пожалуй, лишь дивизионный комиссар, который «никого не презирает».

Днем дождь перестал. По крайней мере, он не был виден, но мостовые оставались мокрыми и становились все грязнее по мере того, как по ним шагали люди. Позднее, к четырем часам пополудни, незадолго до того, как стемнело, такая же, как утром, желтоватая мгла опустилась на Париж, затуманивая свет фонарей и витрин.

Эта картина города в начале романа «Мегрэ и человек на скамейке» – действительно камертон мрачной истории, разворачивающейся в ненастном Париже в середине октября.

Герой Сименона входит в чопорные особняки Сен-Жерменского предместья, в грязные меблированные комнаты за Монмартром, в стерильную квартиру дряхлой старушки на набережной Межиссери, в пыльный и пустой днем зал стрип-бара, в роскошную квартиру на авеню Фош, в магазин антиквара и кухню фешенебельного отеля у Елисейских Полей, повсюду оставаясь самим собою и позволяя читателю увидеть его глазами ничтожность границ, разделяющих эти разные миры. Его разговор с клошаром, бывшим врачом, – словно итог его опыта и размышлений:

– Никому жизнь не дается легко, – продолжал бродяга.

– Как и смерть…

– А вот судить – невозможно.

Они поняли друг друга.

О, как это много для постижения Парижа!

Настороженность и приветливость маленьких кабачков, приторная раздражительность немногих сохранившихся консьержек, любезная говорливость старушек, усталая надменность чиновников, странная таинственность монмартрских кафе, ожидающих вечера, чтобы стать притонами, горделивый демократизм бедняков, обилие чудаковатых персонажей, и эта наполненность, опять-таки «намоленность», лавочек, брассри, вокзалов, почтовых контор, это ощущение равенства неравных – это все в большой мере со страниц Сименона.

Да, говорят, он был снобом, стяжателем, развратником, коллаборационистом и еще невесть кем, но что мне за дело до этого, если его герой научил меня – хоть чуть-чуть – понимать в Париже то, что так и осталось бы навсегда мне невнятным.

Не помню, где в точности жил Сименон в бытность его в Париже, где-то на площади Вогезов (как одно время и Мегрэ). Но зато отлично знаю, где жил Мегрэ, – на правой стороне бульвара Ришар-Ленуар, если идти от Бастилии, хотя с номером дома и остались неясности. Но есть «пространство Мегрэ». Я понимаю, на каком автобусе ездил он до Шатле (на 96-м, вероятно) и почему на бульвар Пастер ему было проще доехать на метро, чем на такси: одна пересадка, а на машине через центр – долгая дорога.