В поисках Нового Града - [6]

Тем не менее не будем и в них кидать камень. Да примет Господь их предсмертное покаяние и да упокоит их в Своем Царстве.

Так, постепенно я постигал жизнь, в которую мне предстояло войти, которой мне снова предстояло жить. Незаметно пробежало лето. Наступила осень. Наступил для меня первый после долгого промежутка учебный год.

Глава вторая

Больше света

«Света! Света! Ставни шире!

Тьма окутывает веки!

Света! Света! Больше света —

Прежде, чем уйду навеки!»

(Фрэнсис Эллен Харпер)

(Перевод: Г. Бен)

Пятидесятые годы — борьба тьмы со светом. Еще крепка кагебистская хватка, еще все погружено во мрак. И все-таки проблески света, светлые блики, «солнечные зайчики» врываются сквозь тщательно занавешенные окна, сквозь дверные щели. Где-то восходит солнце. И опять хочется сказать об этом стихами, вещими стихами гениального современника:

Как обещало, не обманывая,

Ворвалось солнце утром рано,

Косою полосой шафрановой

От занавески до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую

И край стола за книжной полкой.

«И солнечные блики везде и всюду, — и на этих статьях, столь чуждых Вашему поэтическому уединению». Так писал я Б. Л. Пастернаку, посылая ему свои самиздатские статьи в 1959 году, за год до его смерти. А пока никаких статей еще не было: 1 сентября 1956 года скромный учителишка вошел в 10-й класс, в школе рабочей молодежи в Марьиной Роще, и начал говорить о Горьком. Директор имел со мной перед этим беседу, просил меня в коллективе «не выпячиваться» и не говорить о том, что я прибыл из заключения. Я пожал плечами: «Так в этом же коллективе и так все это знают». — «Пусть знают, а вы все-таки не говорите». Я промолчал.

Уже 1 сентября, в первый же день, со свойственной мне болтливостью я рассказал о своих злоключениях по меньшей мере сотне человек. В 9-м и 10-м классах, всем учителям и всем техническим работникам. Директор качал головой: «Я же вас просил…» — «Просили, а у меня нет никаких оснований этого стыдиться». Словом, в первый же день я вошел в привычную для меня роль «enfant terrible», которую играл всюду и везде.

Сразу же усвоил с учениками привычный мне фамильярный тон, кое с кем поссорился, кое с кем поругался, наговорил грубостей всем и каждому. Словом, Левитин в своем репертуаре. Как будто тех семи лет не было.

В школе за эти семь лет порядка еще меньше, знаний также. Хрущев решил зачем-то разрушить весь тот порядок, который мы, учителя, с таким трудом налаживали в течение 20 лет. Зачем-то отменил все переводные экзамены. Экзамены на аттестат зрелости свел к минимуму. Из программы выкинул все моменты, способствующие общему развитию. В Марьиной Роще, самом хулиганском районе Москвы, все это было воспринято как полная индульгенция делать что угодно, как угодно, а также вообще ничего не делать. Директор, строгий по отношению к учителям, предпочитал (как тонкий дипломат) не вмешиваться в отношения между учителями и учениками. И опять вся неразбериха, все трудности пали по обыкновению на плечи учителя. Справились. А со мной, при моем несдержанном характере, непрестанно случались инциденты.

Вот, например, в 9-м классе, где публика особо хулиганистая, объясняю и вдруг вижу: один парнишка читает книгу. Подхожу, захлопываю книгу, через минуту смотрю: он опять читает. Захлопываю. Опять книга на парте. Опять захлопываю. Здесь начинается «бой быков». Читать он все равно не может — я не даю. Он нарочно открывает книгу, а я как сумасшедший уже ничего не вижу, кроме этой книги. Наконец, когда книга раскрылась в десятый раз, я подбежал к 20-летнему парню (ведь это школа рабочей молодежи), треснул его со всей силы по затылку и заорал как бешеный: «Вон отсюда, сволочь». Парень вышел, а другой, хамоватый, хулиганистый парень на последней парте (его однофамилец — Васильев, как сейчас, помню), вступился за своего тезку. «Первый раз слышу, чтоб в советской школе ругали учеников сволочью». — «Не слышал, так услышишь. Пятнадцать лет преподаю, а такой сволочи не видел». — «Мы только знаем, что вы в тюрьме сидели». — «В тюрьме сидел, и там такой сволочи, как ты, не видал. Пошел вон, чтоб духу твоего на моих уроках не было!»

Девчонки начали меня успокаивать: «Что вы, что вы, Анатолий Эммануилович!» А я как бешеный. В таком состоянии меня и блатные побаивались. «Кровавые мальчики» в глазах и прямо на нож лезу. Потом пришел в себя: что же я все-таки наделал?

На другой день спрашиваю завуча: «Ну как, вам на меня не жаловались?» — «На вас — нет, а в чем дело?»

На другой день прихожу на урок. Приходит Васильев, которому я запретил показываться у меня на уроке. Нерешительно останавливается на пороге. Я: «Входи, входи, хороши оба: и ученик, и учитель». Он проходит к своему месту. Урок начинается. Инцидент исчерпан.

«И при всем, при том» ребята на меня не обижались (босяцкая Марьина Роща — свой своего видит издалека), а на моего коллегу, учителя математики, деликатнейшего, аккуратнейшего, культурнейшего человека, они ходили жаловаться толпами и добились, что его в конце концов сняли.

Это был небольшого роста сладковатый еврей, муж нашей старой учительницы. У него произошел в этом же классе следующий инцидент. Приходит он в класс, осматривается. Начинается медоточивая речь: «Что это за бумажечка? Поднимите бумажечку». Молчание. «Что же, мне самому поднимать бумажечку?» Голос с задней парты (того же Васильева): «Обломовых у нас нет».