В поисках христиан и пряностей - [10]

Но даже тогда христиане Испании не понимали толком, кому именно подчиняться. Это была эпоха Эль Сида Кампеадора, увенчавшего себя славой героя Испании невзирая на то, что подвизался платным наемником как у мусульман, так и у христиан [49]. В 1085 году коварный и амбициозный король Кастилии и Леона Альфонсо Храбрый, время от времени нанимавший Эль Сида, посулами получил контроль над городом-крепостью Толедо, и Толедо занял место разрушенной Кордовы как столицы культуры. В синагоге, спроектированной архитекторами-мусульманами [50], христиане, мусульмане и иудеи этого города бок о бок отправляли свои ритуалы. В толедской школе переводчиков мусульмане и иудеи совместно переводили с арабского на латынь тексты по медицине, науке и философии. Путешественники пересекали Пиренеи, знакомя с исламской культурой и ученостью остальную Европу, и преобразили ее интеллектуальную жизнь, равно как и ее декоративное искусство, рецепты, моды и песни [51]. На закате конвивенсии испанцы стали хозяевами современного, по нынешним меркам, мира.

Толедо стал конечным ярким сполохом того, что можно назвать последним ярким взрывом творческого взаимовлияния культур. По мере того как христианские армии продвигались все дальше на юг, правители уцелевших мусульманских государств Пиренейского полуострова начали опасаться, что их дни сочтены. Когда энтузиазм Альфонсо Храброго завел его слишком далеко и он провозгласил себя императором всей Испании, аль-Андалус наконец прибег к помощи извне [52].

Это стало фатальной ошибкой.

Альморавиды были свирепым мусульманским братством из пустыни Сахара, сложившимся вокруг бескомпромиссного проповедника, настаивавшего на жесткой дисциплине и регулярных покаяниях и чистках. Секта уже распространила свое влияние на юг, на области Африки южнее пустыни Сахара и на север в Марокко, и только и ждала того, чтобы перенести его через Гибралтарский пролив в Испанию. Едва прибыв туда, альморавиды решили, что их собратья по вере – свора полоумных гедонистов, и вернулись домой, чтобы вооружиться фатва – решением муфтиев, основанном на принципах ислама или прецедентах мусульманской юридической практики, которое подтвердило бы их право сместить испанскую элиту. По их возвращении гордые арабы аль-Андалуса скрепя сердце повиновались. Новый халифат династии Альморавидов [53] должным образом объединил сварящиеся города-государства и отбросил христиан, пока сам не обленился и не был изгнан альмохадами [54], еще одной берберской династией, чьи войска хлынули через Сеуту [55].

Альмохады были еще более фанатичными фундаменталистами, чем альморавиды, и взялись преобразовывать аль-Андалус в государство джихада.

Давным-давно, когда ислам распространился за пределы Аравии, его ученые разделили весь мир на Дар аль-Ислам, или «дом ислама», и Дар аль-Харб, или «дом войны». Согласно этой доктрине, долг первого воевать со вторым, пока второй не исчезнет совсем. Вооруженный джихад (само слово «джихад» переводится как «борьба» и часто обозначает внутреннее стремление к благодати) был божественно санкционированным инструментом экспансии. Когда «дом ислама» распался на фракции и мусульмане начали воевать с мусульманами, зачахла сама сильная рука священной войны. Но движение альмохадов отвергало подобную немощь и не только подвергло жестокой критике собратьев-мусульман, но и объявило вечный джихад против испанских христиан и евреев. Согласно лишившемуся корней и безжалостно обкорнанному вероучению альмохадов, христиане были ничем не лучше язычников: раз они почитали божественную Троицу, а не единого истинного Бога, то не заслуживали статуса защищенных зимиев. Еще остававшиеся в аль-Андалусе зимии были поставлены перед ультиматумом: обращение или смерть. Поставленные перед таким выбором, многие бежали на отвоеванные у мусульман территории.

Сходную трансформацию претерпело и западное христианство. Начавшись как смиренное движение иудеев-сектантов, оно было признано официальной религией Римской империи и довольно скоро примирилось с войной. Легионы Рима маршировали на битву под знаком креста, и так же поступали последовавшие одна за другой волны варваров, многие из которых сами обратились в католичество под острием меча. Святой Августин, первый христианский мыслитель, сформировавший концепцию справедливой войны, осуждал сражения, ведущиеся ради власти или богатства, приравнивая их к грабежу, но признавал, что на насилие надо отвечать насилием ради сохранения мира. Дорожка от Августина пролегла извилистым путем через мародеров-варваров и викингов, через грандиозные папские чаяния и Европу в тени военных лагерей, пока войну за христианскую веру не стали считать благородной борьбой против Антихриста. Католические теологи, когда наконец взялись разгадывать тайны ислама [56], не видели в примирении двух религий ни доктринального, ни практического смысла: если мусульмане хотя бы признавали христиан cвоими, пусть и заблудшими, предшественниками в вере, христианам их религия неумолимо твердила, что мусульмане безнадежно заблуждаются.

При всех их различиях противопоставило друг другу христианство и ислам как раз их сходство. В отличие от прочих крупных религий каждая из них притязала на эксклюзивное владение высшим божественным откровением. В отличие от большинства обе они были религиями миссионерскими, стремившимися донести свою весть до неверующих, на которых навешивали ярлык язычников или неверных. Как вселенские религии и географические соседки они были естественными соперницами. На западе это соперничество сдерживалось горсткой просвещенных правителей, неповоротливостью протяженной исламской империи и кровавой обращенностью во внутрь себя Европы. Но последний отблеск терпимости быстро угасал, исламский мир расщеплялся на более острые осколки, а Европа наконец всколыхнулась.