В поисках Ханаан - [96]

С вокзала Октя не раздумывая поехала к себе в общежитие. Щелкая ключом в дверном замке комнатушки, подумала: «Хорошо хоть девчонок нет дома». Она легла не раздеваясь на кровать, свернулась калачиком. Чутко прислушивалась к шорохам в коридоре, ежилась, когда чьи-то шаги раздавались у двери. Наконец – встала, накинула крючок на дверь. Было непереносимо думать, что могут застать врасплох. За окном начинали сгущаться поздние летние сумерки. По темнеющему небу лениво плыли легкие облака. В одном из них почудился воин с мечом. Октя смотрела, точно завороженная, не отрываясь, как оно плывет, подгоняемое ветром, навстречу кровавому закату. На секунду показалось, что еще одно легкое дуновение – и его внесет в полуоткрытое окно. «В чем моя вина? За что?». Она рывком закрыла окно. В тишине комнаты громко щелкнул шпингалет. «Похоже на выстрел», – подумала она. В детстве мать часто водила ее в тир. Учила заряжать ружье, целиться. «Тверже руку держи. Тверже. И под обрез подводи. Под обрез». Октя мазала выстрел за выстрелом, мать досадливо щелкала языком. Когда оставалась последняя пулька, мать брала у нее из рук ружье и, мгновенно вскинув его, попадала в цель. Тогда она очень гордилась этим неженским умением матери. То и дело просила: «Мама, постреляй». Ей нравилось, как одна за другой переворачивались мишени, как остро пахло порохом, как бесперебойно щелкали выстрелы.

«Боже мой! Наверное, также в людей целилась», – содрогнулась Октя.

На следующий день в обеденный перерыв Владас подсел к ней за столик в столовой: «Лаба дена, мано жмона (Добрый день, моя жена), – невесело сказал он. Октя кивнула, не поднимая глаз. – Как жить будем дальше? – Хмуро спросил Владас. Октя молча пожала плечами, закусила губу. – После работы зайду, собери вещи». – Он резко отодвинулся от стола вместе со стулом и, не оглядываясь, вышел.

Вечером она переехала к нему на окраину города в крытую горбылем пристройку. До этого никогда не приводил к себе. В комнате было по-казарменному пусто и чисто. Железная кровать, заправленная байковым одеялом, самодельные полки с книгами, узкий стол у окна. Они прожили здесь до начала зимы. Нехитрое, но обременительное для нее, Окти, хозяйство. Владас – иногда ясный, как летний день, но порой – угрюмый и задумчивый. Хмурая, немногословная хозяйка. Все давило Октю своим однообразием и суровостью. Иной раз утром она открывала глаза, видела потолок, обшитый деревянными шершавыми рейками, старые, пузырящиеся от сырости обои, щелястый пол, и ей становилось так тоскливо – хоть плачь. В тамбуре слышалось тихое позвякивание ведра, скрип печной дверцы. Владас всегда вставал раньше, неслышно выскальзывал из комнаты, растапливал печь, приносил воду. «Рай в шалаше», – горько посмеивалась про себя Октя. Но молчала, сцепив зубы. Только однажды, прочитав объявление на столбе, не удержалась: «Можно снять комнату со всеми удобствами. Давай посмотрим». Владас, не поднимая глаз от книги, твердо произнес: «Это нам не по карману». Но вскоре все разом оборвалось. В тот день она, Октя, вешала во дворе белье. Полы старенького, тесного ей пальто то и дело расходились, руки дубели на холоде. Поначалу она не заметила, как со стороны сарая подошла хозяйка. А увидев – вздрогнула. Та пристально глядела на уже выпирающий округлый живот. Вечером Владас был вызван деликатным постукиванием в дверь. Он долго не возвращался. А когда пришел, хмуро сказал: «Нужно освободить квартиру».

После Нового года Владас привез Октю с сыном Альгюкасом из роддома в общежитие, в комнату, перегороженную на две равные части байковым казенным одеялом. За этой чуткой, шевелящейся от легчайшего дуновения стеной шла такая же семейная жизнь. С детскими болезнями, с нехваткой денег до получки, с запахом борща и пеленок, с бессловесными ссорами, когда жест значит больше, чем крик. В отпуск те, за стеной, уезжали к родителям. И тогда снималось одеяло, и Альгюкас бегал по комнате, шалея от пространства.

Иногда он падал, расшибался. Маленькое треугольное личико его кривилось от боли. Глаза, округленные страхом, медленно наливались слезами. Октя цепенела, а после, негромко вскрикнув, кидалась на помощь. Услышав ее голос, мальчик тотчас заходился в плаче, словно лишь в это мгновение осознавал постигшее его несчастье. Владас сурово останавливал ее на полпути: «Не смей к нему подходить!». И она замирала на месте, точно дрессированное покорное животное, но в душе вспыхивала ярость. Обычно сдерживала себя, лишь багровый нервный румянец выдавал бурю, что бушевала в ней. «Клуша, – бросал Владас и поворачивался к мальчику, – вставай!».

В этом была мука ее теперешней жизни. Иногда она вскакивала ночью, вслушивалась в тихое, еле слышное дыхание сына, и озноб пробегал по телу. Была б ее воля, она бы непрерывно трогала, ощупывала его тельце. Ей казалось чудом, что из ее чрева вышел этот маленький человечек с шелковистым хохолком. Владас словно подстерегал ее, то и дело школил: «Не мешай ему! Оставь ребенка в покое!». И она покорно замыкалась в себе.

Однажды летом они собрались в отпуск к Эляне. Когда подъезжали к маленькому вокзальчику, Октя через окно автобуса заметила ее сухопарую фигуру, суровое строгое лицо, туго стянутые на затылке русые волосы. У нее от страха заныло под ложечкой. Они вышли из автобуса.