В поисках Ханаан - [100]

«Чего же ты хочешь от мальчика, – спросила Октя себя, – как ему выжить в этом зверином мире?». Ни слова не говоря, она молча кивнула сыну, оделась и вышла из дома.

Ночью, лежа в постели, Октя все искала хоть крохотный уступ, за который можно было бы зацепиться, чтоб не сорваться в страшную провальную яму отчаяния. Рядом тихо дышал Владас. Под утро, когда в окно пополз серый рассвет, он разыскал в темноте ее руку, притянул к себе. Она пробормотала, будто со сна:

– Оставь. Не хочу!

Но он приподнялся на локте, повис над ней тяжелой квадратной глыбой. Ласково прошептал:

– Давай сделаем для тебя мергайте (девочку). У меня Альгис, а у тебя будет Марите. – Рука мужа заскользила по ее шее. Октя резко отбросила ее.

– Зачем? – Злобно прошелестела она. – Чтобы девочка тоже стеснялась, что мать у нее русская? Чтобы и ей на тетрадях, книгах писали в школе «пусяу гринакрауйпас»? – Ей самой страшно стало от своей злобы. Она обхватила его шею руками, прижалась к его груди, – уедем из Литвы, Владас! Уедем.

Он грубо отстранился:

– Запомни раз и навсегда! Здесь мой дом. Плох он или хорош, но он мой.

– Тогда отдай мне моего сына! Я увезу его отсюда!

– Уже не сдерживая себя, крикнула Октя и, сама испугавшись этого крика, зажала себе рот;

– Нет! И не думай. – Владас встал с постели. Октя посмотрела на него снизу вверх, и он показался ей злобной громадиной, которая может раздавить ее, смять в комок. – Этого никогда не будет. Мальчик останется со мной, а ты, если хочешь, уезжай. – Голос его был размерен и холоден. Он прошлепал босыми ногами на кухню.

Октя слышала шум воды, льющейся из крана, скрип дверцы шкафчика. Но эти привычные домашние звуки не успокаивали ее, а напротив – вызывали еще большую ярость: «Как он смеет распоряжаться чужой жизнью? Как смеет лишать меня сына?». Казалось, гнев придал ей силы. Она рывком открыла дверь на кухню. Несколько минут они стояли друг против друга, сжав кулаки. Из окна сочился серовато-грязный рассвет.

– Что я сделала плохого тебе? Всем вам? Эляне? Соседке по лестнице, которая мне едва цедит: «Лабас ритас», – продавщице, которая не смотрит в мою сторону?!! – Кричала, уже не сдерживая себя, Октя. – За что такая ненависть?!!

– Дура, – глухо пробормотал Владас, – дура. Неужели ты не понимаешь, как много было страшного между нашими народами. Это в один день не забыть. Ты же не девочка была, когда я брал тебя замуж. Ты же знала, на что идешь. Значит, терпи. Или стань нашей. Тогда все увидишь другими глазами. – Он подошел к ней, взял ее за подбородок и запрокинул голову. – А может быть, ты подумала, если Владас говорит по-русски, и сын у него от русской, то и внутри весь стал русским?

Она с силой отбросила его руку:

– Ненавижу, слышишь? Ненавижу тебя и твоих лабасов. Октя увидела, как исказилось лицо мужа, тяжелая, оглушительная пощечина чуть не сбила ее с ног. Она покачнулась. – Тевас (отец)! Мама! – В дверях стоял дрожащий, испуганный Альгис.

С этого утра все трое притихли. Точно где-то в дальней комнате поселился безнадежно больной человек. Стали избегать друг друга. Быт, дом, все то, что создавалось с таким трудом и такими лишениями, – все это стало незаметно разваливаться, ветшать, приходить в полную негодность. Владас купил себе кресло-кровать и каждый вечер раскладывал его поперек комнаты. А Альгис быстро отбился от дома. Приходил только под вечер, наспех делал уроки и тут же валился, как подкошенный, в постель. На все вопросы Окти: «Как дела в школе?» – Отвечал коротко, небрежно: «Норма».

Октя чувствовала, как он уходит от нее все дальше и дальше. Ей было нестерпимо больно. Робко заглядывая ему в глаза, пыталась завести с ним разговор. Он отвечал с вежливым безразличием и уходил к себе в комнату, плотно закрывая за собой дверь. Однажды, собравшись с духом, Октя предложила:

– Давай поплывем с тобой летом на пароходе по Волге? – Ей казалось, что там, вдали от Литвы и Владаса, они наконец-то сблизятся.

Он было загорелся, начал строить планы, но через полчаса одумался:

– Нет. Ничего не получится. Мы с отцом уже обещали Эляне, что приедем.

Октя кивнула в ответ и отступилась.

Каждое лето она оставалась одна в раскаленной летним зноем квартире. Знакомым и сотрудникам говорила: «Наконец-то, я отдохну от этой кухни, стирки, магазинов». А сама томилась в тоске, которая наваливалась и безжалостно душила ее. Особенно боялась бессонных ночей. В одну из них она выглянула в открытое окно. Увидела в тусклом свете фонаря серый клочок асфальта, и вдруг промелькнуло: «Ахнуться бы сейчас вниз. И конец всем мучениям». Но тотчас закрыла окно на шпингалет. Легла, сотрясаемая ознобом, в постель. «Что же это вдруг я надумала?» – Билась в ней тревожная мысль. Но какой-то насмешливый голос шептал: «А может – к лучшему? Альгису ты уже давно не нужна. Да и была ли нужна? Всю жизнь к отцу тянулся. И Владасу наконец-то руки развяжешь».

В тот год Альгис поступил в университет. А у Владаса появилась другая женщина. Мир не без добрых людей. И ей, Окте, не только сообщили об этом, но и показали эту женщину и даже дали ее адрес. Октя долго молча смотрела в глаза этому доброхоту. И когда он смущенно умолк, отошла прочь, не говоря ни слова. Осенью Альгис уехал в колхоз на картошку, а Владас, собрав небольшой чемоданчик, исчез из дома. На прощанье коротко бросил: «Я поживу у товарища на даче». И Октя опять осталась одна. Однажды она увидела их вместе, Владаса и ту женщину. Они шли из магазина с покупками, о чем-то тихо говоря между собой. Октя догнала их, прислушалась. «Что тебе сделать на обед?» – Спросила женщина по-литовски. Октя остановилась, точно вкопанная. В это мгновение она поняла, что Владас потерян для нее навсегда. Где-то там у него началась новая, неведомая ей жизнь. Но решила еще раз испытать свою судьбу. В воскресенье она пошла на Зверинец, где был дом этой женщины. Владаса заметила еще издали. В старой ковбойке и шортах он ходил по саду и подрезал ветки деревьев. Осень уже кончалась, последние листья подрагивали на бессильных черенках, но день был солнечный, теплый. Она подошла к изгороди и, пересилив себя, с жалкой улыбкой окликнула: