В поисках Человека - [23]

Штришок за штришком перед ним вырисовывалось новое направление в политике Урбса, привычного к самым резким и причудливым переменам. Отон не желал оставлять Плавтину Винию. Если она не вернется на Корабль, Эврибиад ему не простит. Но возможность навредить у людопсов была ограниченной. Проявлять слабость, защищая молодую женщину вопреки здравому смыслу, ему тоже не хотелось.

Он вдруг засомневался. Не испытывает ли он иррациональной привязанности к Плавтине? Возможно. Будет ли он защищать ее ценой преимущества настолько важного и настолько неожиданного, что оно могло бы разом изменить все его планы? Он был не в состоянии ответить на этот вопрос и не желал на него отвечать.

Шагая по приемной, Отон сдерживался, чтобы не обернуться и не посмотреть назад. Он шел молча, выпрямившись, посреди придворных, пропустив вперед лишь триумвиров. И уж точно он не ждал Плавтину, дал ей раствориться в толпе – так лучше. И правильно сделал. Потому что, когда он уже ступил на порог, Камилла положила руку на его каменное плечо и быстро наклонилась к нему.

– Нам надо поговорить.

– О чем, моя госпожа? – спросил он, удивившись такой смелости.

Она лишь улыбнулась и снова затерялась в толпе. Отон потерял ее из виду, завороженный сакральным зрелищем тронного зала.

Это было необыкновенное место, где с самого основания Урбса власть выносила высочайшие решения. Царивший здесь яркий свет, отражавшийся на инкрустированной золотом поверхности пола и стен – из-за него зал назывался Хризотрикрилиниумом[8], – резко контрастировал с полумраком приемной. Но обилие роскоши затмевалось мистическим трепетом. Ибо стоило войти в широкий зал восьмиугольной формы, как внимание захватывало единственное и неповторимое зрелище. Как и всякий раз, Отон застыл у фрески, покрывающей стену напротив главной двери – такой огромной, что ему приходилось выворачивать шею, чтобы увидеть ее целиком.

Мужчина и Женщина, оба в простых тогах, изображенные на рисунке простыми штрихами, с анатомической, почти наивной точностью.

Он стоял в анфас, его лицо воплощало абсолютную серьезность. Он протягивал согнутую правую руку вперед, ладонью к земле, как того требовало ритуальное приветствие в Лации[9]. Она была ниже ростом и стояла, повернувшись вправо, но, казалось, смотрела на зрителя не менее внимательно, чем ее спутник. Этническое происхождение обоих персонажей не оставляло никакого сомнения. Волнистые волосы обрамляли высокие лбы, губы были тонкими, носы преломлялись в середине под тупым углом, а второй палец на ногах чуть выдавался по сравнению с большими. Подобные им существа могли бы служить моделями для статуй Фидия.

Слева от этой пары художник схематично изобразил координаты Гелиоса, изначального солнца – отсылкой к пятнадцати пульсарам, каждый из которых был связан с ним серией чисел, записанных в двоичном коде, – кроме одного, который продолжался и указывал расстояние до центра Млечного Пути. В левом верхнем углу читался ключ к написанному: формула сверхтонкого расщепления на водороде, благодаря которой можно было вычислить единицы времени и пространства, использованные на остальном рисунке.

А позади двух персонажей – стилизованное изображение того, кто принес это послание: крохотного металлического объекта, глупее насекомого, который не смог бы даже отозваться на свое имя. Спекулятор[10] – первый объект, порожденный человеческой культурой, который покинул изначальную гелиосферу и потому стал одной из самых священных реликвий Интеллектов. Бродит ли еще эта реликвия через одиннадцать тысяч лет после запуска в космосе, недалеко от той системы, где родилась эпантропическая цивилизация, продвигаясь в никуда черепашьим шагом?

Отон, глядя на эту картину, ощущал присутствие Anthropos Pantokrâtor[11], Человека-Вседержителя, его бога и путеводной звезды. Он ничего не мог с собой поделать, каждый раз это зрелище задевало самые глубинные настройки, делавшие его, как и всех собратьев, преданным служителем человеческого рода.

На возвышении под этой иконой стояло очень простое кресло из дерева с золотой инкрустацией; с давних времен ждало, когда Человек в него усядется. Ни один из автоматов не мог избавиться от самообмана, полагая, что, несмотря на прошедшие тысячелетия и ужасную эпидемию, Человек когда-нибудь займет это место.

Пока же, сидя на гораздо более внушительном троне, однако расположенном ниже, чем кресло Человека, и по правую сторону от него, расположился Pontifex Maximus, Великий понтифик, Август и Цезарь, Император – Гальба.

Скрюченное существо. Его оболочка, казалось, износилась от возраста настолько, что утратила большую часть своих функций. Прежде, вспоминал Отон, он держался с солидной уверенностью, которая подчеркивалась его выбором, – в противоположность многим Интеллектам, – представать взгляду не эфебом, а зрелым мужчиной. У него выпали волосы, и увядший череп в старческих пятнах жалко свисал с шеи, уже не способной его держать. Он неопределенно поднял руку с искривленными пальцами – этот простой жест, казалось, занял у него целую вечность и потребовал немалого усилия воли. Почему же Гальба не поменяет искусственную плоть, в которой живет? Почему не вернется на свой Корабль? Отона пробрало холодом: по всей очевидности, властитель Урбса лишился разума. У него не выйдет перебросить сознание из этого одолженного тела на подлинный носитель. Может, его изгнали с судна, на котором он прежде жил, из-за какой-нибудь аварии или разрыва личности – расщепления, которого боялись все ноэмы? Или же он настолько впал в старческий маразм, что теперь и не узнает собственный носитель?