В поисках анаконды - [38]
Лино тоже развлекал нас своим искусством: он играл на гитаре и пел. Это было совсем не то, что «тру-ля-ля» черного Хокке! У Лино был чудесный голос и обширный запас песен — самба, порро и как там они еще называются…
Восьмой член экспедиции, Лабан, обычно уже спал в своем гамаке в столь поздний час. Гамаком ему служила вещевая сумка, а одеялом — мохнатое полотенце, так что Лабану было мягко, тепло и уютно. Если утро оказывалось прохладным или дождливым, он так же неохотно покидал свою сумку, как мы — наши гамаки и кровати. Однако валяться нам было некогда, даже в плохую погоду находилось достаточно работы. С рассветом всем приходилось вставать, несмотря на ворчанье и протесты.
Когда Лабана будили, он высовывал из сумки сонную рожицу, зевал во всю ширь своего маленького ротика и пытался снова юркнуть в постельку. Однако мы решительно возражали против того, чтобы он лежал и нежился после того, как все остальные встали. С большой неохотой, поругиваясь, Лабан оставлял постель и отправлялся на поиски кустика или ветки, которые служили ему уборной. Затем он спешил на кухню, где его ждал завтрак. Как и мы, Лабан любил начинать день вкусным спелым бананом и чашкой кофе, а чуть попозже, перед тем как приступать к работе, — подкрепиться поосновательнее: например, копченой рыбой и печеными бананами или овсяной кашей с диким медом.
Торгни был доволен Лабаном. Уморительная рожица с выражением мировой скорби во взоре, не покидавшим Лабана даже в самых смешных и нелепых обстоятельствах, как нельзя лучше подходила для кино. Это был настоящий обезьяний Бестер Китон, только несравненно темпераментнее знаменитого американского киноартиста. Лабан умел злиться так, что от него только искры летели — например, когда мы сажали его на обрубленную внизу лиану и ему приходилось лезть до самого верха, чтобы потом спуститься по дереву. Подобно всем нам, Лабан был не лишен слабостей и недостатков, среди которых не последнее место занимала лень.
— Послушай, Лабан, ведь ты обезьяна, — говорили мы, — а обезьяны всегда лазают по деревьям.
— Потому что они вынуждены! — отвечал Лабан сердито (во всяком случае, так мы его понимали). — А мне что делать на дереве? Листья и плоды мне ни к чему, я и так уже наелся каши до того, что живот чуть не лопается!
— Именно поэтому тебе полезно немного поразмяться. Ты должен двигаться, лазить… — настаивали мы.
— А вы будете сидеть и зубоскалить? Попробовали бы сами залезть по лиане за завтраком, так узнали бы, что это вовсе не так уж весело! Если говорить начистоту, то вы просто садисты!.. Впрочем, — продолжал Лабан, нехотя приступая к утомительному подъему по раскачивающейся лиане, — и я тоже могу досадить вам, если уж на то пошло!
После чего он взбирался на ветку над головой у кого-нибудь из членов экспедиции и обливал его — вы понимаете, конечно, что я имею в виду! — с удивительной меткостью.
Из сказанного вовсе не следует, что мы пребывали в постоянной ссоре с Лабаном. Можно поспорить иной раз, поругаться и оставаться, тем не менее, друзьями. Правда, Лабан был еще мал и зелен, и его следовало держать немножко в строгости. Если он, например, не соображал сам, что свежие зеленые листья для его желудка полезнее, чем бумажные листки моего дневника, то приходилось, естественно, втолковывать ему это.
(Кстати, я в жизни не видал более всеядного, чем Лабан! Он разделял все наши трапезы, после чего охотно принимался за пиретрум, динамит, магнитофонную ленту и так далее.)
Мы получили немало трогательных доказательств ответной привязанности со стороны Лабана. При всем своем отвращении к воде, он отважно плыл к нам, когда мы купались. Больше всего Лабан любил сидеть на чьем-нибудь плече. Это было не всегда приятно, особенно если он для верности цеплялся хвостом за вашу шею, а градусник в это время показывал тридцать пять — сорок в тени. В таких случаях Лабана ссаживали на землю. Он громко возмущался и пытался влезть обратно, но прекращал попытки, как только на него прикрикивали. Однако стоило Лабану заметить, что ваше внимание чем-то отвлечено, как он тихохонько, крадучись, стараясь сделаться возможно легче, начинал взбираться опять на плечо. Он был готов повторять свою хитрость снова и снова. Известно, что сердце — не камень; в конце концов Лабан оставался сидеть на излюбленном месте.
16
У ИНДЕЙЦЕВ ПЛЕМЕНИ КОФАН
После недельного плавания по реке Сан-Мигель мы впервые встретили индейцев племени кофан. Встреча состоялась у притока Сан-Мигель — Кебрада-дель-Конехос.
Кофаны — очень статный народ. Мужчины, сильные и суровые, одеваются в нечто вроде тоги, на шее носят целые килограммы фарфоровых бус. Мочки ушей и носовые хрящи пробуравлены, и в отверстия вставлены пестрые перья попугая. Лица причудливо раскрашены ачиоте — красной растительной краской. На головах у многих можно увидеть великолепные украшения из перьев, на шеях — ожерелья из клыков ягуара.
Женщины одеваются и красятся скромнее, чем мужчины. Впрочем, так заведено у большинства диких народов (в отличие от так называемых цивилизованных людей): мужчины наряжаются гораздо пышнее женщин.
