В плену орбиты - [23]

— Не сможете?

— Нет, сэр.

— Что ж, капитан, по крайней мере вы в этом честно признались. А, собственно, что разладилось в этой таратайке?

— Пустяки, просто элероны и рули начинают вертеться еще до того, как я решу, что я хочу делать.

— Попробуйте-ка сделать быструю бочку влево, Пруэтт.

Истребитель стремительно опрокинулся влево, мелькнули неясные очертания крыльев. Пруэтт энергично двинул ручкой и педалями, чтобы остановить вращение машины точно в горизонтальном положении, но сверхчувствительный самолет не послушался его. Вместо этого он сильно качнулся и несколько раз перевалился с крыла на крыло, прежде чем Пруэтту удалось его утихомирить.

— Очень хорошо, Пруэтт, очень хорошо для новичка.

— Какого черта, сэр… что тут хорошего?

Дегрофф рассмеялся:

— Ваш предшественник при первой попытке выполнить быструю бочку сумел выровняться только после четырех переворотов. Беру управление на себя.

Пруэтт потер занемевшую руку; оказалось, что держать ручку управления, едва прикасаясь к ней, гораздо труднее, чем выполнять самые трудные фигуры высшего пилотажа. Сам того не подозревая, он произвел глубокое впечатление на Дегроффа. Инструктор не ожидал, что Пруэтт так быстро приспособится к сверхчувствительной системе управления.

Так началось претворение в жизнь интенсивной программы превращения Пруэтта в первоклассного летчика-испытателя, программы, открывавшей перед ним перспективы полетов на скоростях и высотах, недосягаемых даже для наиболее совершенных машин испытательного центра. Почти каждое утро на рассвете его самолет устремлялся в холодное небо пустыни. Дегрофф понукал его, гонял, не давал спуска, а втайне радовался успехам своего ученика. Пруэтт с научной точностью отработал элементы пикирования, набора высоты и горок; он научился выполнять фигуры и элементы маневрирования строго по заданной программе. При этом все движения самолета должны были рассчитываться во времени с точностью до долей секунды, чтобы приборы, установленные на самолете, безошибочно измерили и записали нагрузки, действующие на машину. Он научился управлять триммерами так же искусно, как птица действует в полете своими перьями. Он часами анализировал свои полеты. Вместе с Дегроффом они просматривали на большом экране ленты замедленной киносъемки показаний пилотажных приборов во время полетов. Кадр за кадром кинокамера раскрывала мельчайшие ошибки в его работе, которая в любом другом месте была бы образцом величайшего летного мастерства. Но здесь, в летно — испытательном центре, эти ничтожные ошибки служили лишь стимулом к тому, чтобы летать, летать и летать — до тех пор, пока от них не останется и следа.

Пруэтт летал на истребителях и бомбардировщиках, тренировочных и транспортных самолетах, на связных «тихоходах» и на последних экспериментальных моделях. Он выжимал из них все, вплоть до максимальных режимов и таких критических отклонений от норм, которые еще несколько месяцев назад показались бы ему самому совершенно немыслимыми.

Пот лил с него градом, когда он шел к самолету в шлеме и в тяжелом герметизированном скафандре, под которым был пузырчатый противоперегрузочный костюм. Когда он закладывал крутой вираж или выполнял другой стремительный маневр, а вес тела, в обычных условиях не превышавший восьмидесяти килограммов, возрастал почти в десять раз, этот костюм раздувался и сдавливал ноги и живот.

Он научился летать по параболе невесомости на самолете F-100F, освоил плавный переход в пике точно под заданным углом на заданной скорости и выход из пикирования с набором высоты в заданной точке, с поддержанием необходимой величины центробежной силы; научился набирать высоту под нужным углом, а затем подавать ручку от себя и задерживать ее так… а-ах… чтобы замирало сердце от зависания.

Когда он проделывал «американскую горку», как летчики прозвали параболу невесомости, его самолет, описав огромную кривую в небе, зависал почти на шестьдесят секунд в полной невесомости. В течение целой минуты тяготение и центробежная сила, действующие на истребитель, полностью уравновешивали друг друга, и наступало загадочное царство невесомости — с пола кабины и из-под сиденья поднимались пылинки и сор, а система герметизации бешено изрыгала хлопья снега под закругленный плексигласовый колпак.

На заднем сиденье Дегрофф свободно плавал между креслом и колпаком, а когда у Пруэтта все получалось действительно удачно и парабола выходила отличная, инструктор награждал подопечного безбожно исковерканными словами известной песенки: «Приди, Жозефина, в мою невесомую машину».

Так прошло шесть месяцев. Пятнадцать слушателей словно переродились — их новые возможности и навыки были предметом почтительной зависти всех тех летчиков, которые понимали, какие трудности пришлось преодолеть этим людям. Тринадцать выпускников получили назначения в испытательные центры, разбросанные по всей территории США. Назначение Пруэтта было для него высшей наградой. Он был посвящен в летчики-испытатели и оставлен на авиабазе Эдвардс.

Грустно ему было расставаться с Джимом Дагерти, но рыжий летчик оказался чуть ли не гением в технике бомбометания по любым труднодоступным целям. Дагерти получил назначение в центр разработки вооружения на авиабазе Эглин, раскинувшейся вдоль берега Флоридского залива, где ему предстояло вести адскую войну — расходовать сотни тонн боеприпасов, совершенствуя новое вооружение и способы его применения.