V. - [98]

Его новую знакомую, как выяснилось, звали Вера Меровинг, ее спутника – лейтенант Вайсман, а ее родным городом был Мюнхен.

– Возможно, мы встречались на карнавале, – сказала она, – но были в масках и поэтому не знаем друг друга.

Сомнительно, подумал Мондауген. Но если бы им и довелось встретиться (что могло бы служить хоть каким-то основанием для возникшего чуть раньше «сговора»), то самым подходящим местом для такой встречи был бы город, подобный Мюнхену, город, гибнущий от распутства, загнивающий от всеобщей продажности, опухший от фискального рака.

Когда постепенно расстояние между ними сократилось, Мондауген увидел, что левый глаз у нее искусственный. Заметив его любопытство, Вера с готовностью вынула глаз и, положив на ладонь, продемонстрировала Мондаугену. Глаз представлял собой полупрозрачный шар; когда он находился в глазнице, его «белок» чуть светился изнутри зеленоватым морским цветом. Его поверхность была испещрена микроскопическими прожилками, а внутри размещались миниатюрные колесики, пружинки и шестеренки часового механизма. Эти часики фрейлейн Меровинг заводила золотым ключиком, висевшим на изящной цепочке, которую она носила на шее. Зрачок темно-зеленого цвета с золотистыми искорками разделялся на двенадцать полей Зодиака, которые служили также циферблатом.

– Что там случилось, когда вы уезжали?

Он рассказал то немногое, что знал. Вера вставила глаз на место, и Мондауген заметил, что руки у нее дрожат. Он едва расслышал, как она произнесла:

– Похоже, все повторится как в 1904-м. Странно: ван Вийк говорил о том же. Что значил

1904 год для этих людей? Мондауген уже собрался спросить ее об этом, но тут из-за чахлой пальмы возник лейтенант Вайсман в штатском и, взяв Веру за руку, увел ее обратно в дом.

Два обстоятельства делали ферму Фоппля весьма удобным местом для изучения сфериков. Во-первых, фермер предоставил Мондаугену отдельную комнату в угловой башенке, ставшую крошечным анклавом, островком научной мысли, отделенным от дома пустыми кладовыми, с выходом на крышу через окно с витражом, изображавшим раннехристианского мученика, которого пожирали дикие звери.

Во-вторых, на ферме имелся дополнительный источник электропитания для радиоприемников – небольшой генератор, который Фоппль использовал для включения огромного канделябра в обеденном зале. У Мондаугена имелись только здоровенные аккумуляторные батареи, и он не сомневался, что без особого труда сумеет спаять преобразователь и получить необходимый ток, чтобы подключить свою аппаратуру напрямую к генератору или, на худой конец, подзаряжать от него аккумуляторы. И в тот же день, приведя свои приборы, оборудование и бумаги в некое подобие рабочего беспорядка, он отправился в дом на поиски этого самого генератора.

Мягко ступая по покатому полу, Мондауген шел по узкому коридору, как вдруг его внимание привлекло зеркало, висевшее примерно в двадцати футах впереди и повернутое так, что в нем отражался интерьер комнаты, расположенной за поворотом. Перед взором остолбеневшего Мондаугена предстала стоявшая в профиль Вера Меровинг со своим лейтенантом: она била его в грудь чем-то вроде небольшого хлыста, а он, сжимая ее волосы рукой в перчатке, произносил какие-то слова, причем так отчетливо, что вуайер Мондауген по движению его губ легко угадывал грубые ругательства. Изгиб коридора заглушал все звуки; Мондауген, ощущая то же странное возбуждение, которое овладело им утром при виде Веры в окне, ожидал, что сейчас в зеркале появятся титры, объясняющие происходящее. Но тут Вера отпустила Вайсмана, который, проткнув руку в перчатке, закрыл дверь, и Мондаугену показалось, что все это привиделось ему во сне.

Он зашагал дальше, и спустя какое-то время услышал музыку, которая звучала все громче по мере его продвижения в глубь дома. Аккордеон, скрипка и гитара играли танго, насыщенное минорными нотами и жутковатыми бемолями, которые для немецкого уха казались нейтральными. Нежный девичий голосок пел:

Любовь – под плетью крик,

А поцелуев жало

Пронзило мне язык

И сердце истерзало.

Либхен-готтентотка.

Вспыхнет от бича

Страсть рабыни кроткой –

Радость палача.

Как кнут любовь слепа,

Что черный ей, что белый…

Здесь действует расклад

Души и, может, тела.

Хнычь, мне плоть вздымая,

Ползай здесь, у ног.

Слезы иссякают –

Боль теперь – твой Бог.

Заинтригованный, Мондауген заглянул в приоткрытую дверь и увидел, что эту песенку пела девушка лет шестнадцати; у нее были длинные светлые волосы, спадавшие ниже пояса, и грудь, пожалуй, слишком развитая для такой изящной фигурки.

– Меня зовут Хедвига Фогельзанг, – сообщила она, – и моя цель на земле – мучить и сводить с ума всех мужчин.

В этот момент музыканты, скрытые от них в алькове за шпалерами, заиграли что-то шотландское; Мондауген, которому в нос вдруг ударил мускусный аромат, принесенный каким-то внутренним и вряд ли случайным движением воздуха, подхватил девушку за талию и закружился с ней в танце, пересек комнату, влетел в спальню с висящими на стенах зеркалами, обогнул кровать с балдахином и выскочил в длинную галерею, пронзенную по всей длине с интервалом в десять ярдов золочеными кинжалами африканского солнца и увешанную ностальгическими, но вымышленными пейзажами Рейнской долины и портретами прусских офицеров, которые отошли в мир иной задолго до Каприви