V. - [156]

Так что через несколько дней Хряк, понятное дело, нервничал, пытаясь одновременно отдать честь, предъявить удостоверение личности и увольнительную, кося при этом одним глазом на Нупа, а другим – на вещмешок с радиолампами.

– Прошу разрешения сойти на берег, – отрапортовал Хряк.

– Сойти разрешаю. Что в мешке?

– В мешке?

– Ну да, в мешке.

– Что же там есть? – задумался Хряк.

– Смена белья, – подсказал Нуп, – туалетные принадлежности, какое-нибудь чтиво, грязные тряпки, которые постирает мамочка…

– Все в точности как вы говорите, мистер Нуп.

– И радиолампы. – Что?

– Открой мешок.

– Я полагаю, сэр, – сказал Хряк, – что мне, пожалуй, есть смысл на минутку заскочить в корабельную канцелярию и заглянуть во флотский устав, поскольку то, что вы приказываете, представляется мне несколько, как бы это помягче выразиться, незаконным…

Внезапно Нуп зловеще ухмыльнулся и, высоко подпрыгнув, приземлился в аккурат на вещмешок, в котором жутко захрустело и жалобно зазвенело.

– Ага, – сказал Нуп.

Через неделю капитан вызвал Хряка на ковер и наложил взыскание. Про Хиросиму речи не было. Вообще-то за хищение подобного рода могли в назидание прочим отдать под трибунал, посадить на губу или списать с позором на берег. Однако так уж получилось, что капитан «Эшафота», старый морской волк С. Озрик Лич, собрал у себя в команде тесно спаянную группу моряков, которых можно было назвать нарушителями-рецидивистами. Помимо прочих, в эту группу входили помощник моториста Фаланж-Младенчик, который периодически надевал в отсеке платок на голову и предлагал выстроившейся в очередь моторкой братии ущипнуть себя за щечку; палубная крыса Лазарь, которого, как правило, привозили из увольнения в смирительной рубашке, так как он имел обыкновение писать на мемориальном памятнике Конфедерации всякую похабщину; его дружок Теледу, который как-то раз, решив увильнуть от наряда, спрятался в холодильнике, где почувствовал себя вполне комфортно, прожил там две недели, питаясь сырыми яйцами и морожеными гамбургерами, и был извлечен на свет корабельной вахтой во главе с дежурным офицером; и наконец старшина-рулевой по кличке Шафер, для которого лазарет был вторым домом, поскольку на нем обитали целые колонии вшей, бурно размножавшихся и благоденствующих, к огорчению главного врача, на его сверхмощном вошебойном препарате.

Капитан, привыкший при разбирательстве каждого чрезвычайного происшествия видеть одни и те же рожи, стал относиться к ним с симпатией, как к своим парням. Он давил на все кнопки и зееми правдами и неправдами старался удержать их во флоте и, в частности, на борту «Эшафота». Хряк, будучи, так сказать, привилегированным членом капитанской шатии, отделался месяцем без увольнения на берег. Через некоторое время дни стали ковылять все медленнее, и Хряка естественным образом потянуло к завшивевшему Шаферу.

Именно Шафер и организовал едва не ставшее роковым знакомство Хряка со стюардессами Хэнки и Пэнки, которые вместе с полудюжиной сотоварок снимали просторную квартиру неподалеку от Вирджиния-Бич. В день, когда истек срок наказания, Шафер притащил Хряка к стюардессам, предварительно загрузившись качественным спиртным в винном магазине.

Что ж, Хряку досталась Пэнки, поскольку Хэнки была девушкой Шафера. А у Хряка, в конце концов, были какие-никакие принципы. Он так и не узнал настоящих имен девушек, да, впрочем, и не слишком стремился: невелика разница. Они были практически взаимозаменяемы: крашеные блондинки, возраст – между двадцатью одним и двадцатью семью годами, рост – от пяти футов и двух дюймов до пяти футов и семи дюймов (вес – соответственно пропорциям), кожа – чистая, очков или контактных линз – нет. Они читали одни и те же журналы, пользовались одинаковой зубной пастой, одинаковым мылом и дезодорантом; вне работы менялись платьями. В результате однажды ночью Хряк оказался в постели с Хэнки. Наутро он прикинулся, будто был пьян до потери пульса. Шафер легко простил Хряка, поскольку, как выяснилось, вследствие такого же недоразумения переспал с Пэнки.

После этого началась полная идиллия; весной и летом толпы людей валили на пляж, а Береговой Патруль (все чаще) появлялся у Хэнки и Пэнки, чтобы унять свары и остаться на кофе. Наконец, под давлением беспрестанных вопросов Шафера, Хряк проговорился, что Пэнки во время любовных утех делает что-то такое, от чего Хряк, по его собственному признанию, встает на уши. Что именно – никто так и не узнал. Хряк, обычно не слишком щепетильный в таких вещах, в данном случае вел себя как ясновидец после мистического откровения – не мог или не хотел облечь в слова неописуемый и божественный талант Пэнки. Как бы то ни было, Хряк проводил на Вирджиния-Бич все увольнения, а иногда даже срывался туда с ночной вахты. В одну из вахт, оставшись на «Эшафоте», Хряк после показа фильма забрел в кают-компанию, где обнаружил старшину-рулевого, который раскачивался под потолком и ухал, как обезьяна.

– На мандавошек, – заорал Шафер, увидев Хряка, – действует только лосьон после бритья. – Хряк поморщился. – Они его пьют, балдеют и отрубаются. – Он спрыгнул на пол и, развивая разработанную на днях теорию, начал подробный рассказ о своих кусачих насекомых, которые субботними ночами устраивают ритуальные танцы в лесу его лобковых волос.