V. - [153]

. Старательно отрабатывали жесткое и бесстрастное выражение лица, ровный ритм речи, монотонный голос. Йонеш был высоким и тощим, Тен Эйк – низеньким и толстым. Но шли они в ногу.

– Я поболтал с доктором, – сказал Тен Эйк. – Молодой парень, фамилия Готтшальк.

Уинсам наплел ему с три короба.

– Сейчас проверим, Эл.

Перед дверью Йонеш и Тен Эйк вежливо подождали, пока репортер с фотоаппаратом проверит вспышку. Из-за двери донесся радостный девичий визг.

– Ну и ну, – сказал репортер. Полицейские постучали.

– Входите, входите, – заорали пьяные голоса.

– Полиция, мэм.

– Терпеть не могу легавых, – проворчали в ответ. Тен Эйк пнул дверь, и она открылась. Стоявшие за дверью расступились, и в поле зрения фотографа оказались Харизма, Фу и Мафия с дружками, игравшие в «Музыкальные одеяла». Фотоаппарат зажужжал и щелкнул.

– Не годится, – сказал фотограф. – Это в газете не напечатаешь.

Тен Эйк, оттеснив плечом пару человек, протолкался к Мафии:

– Итак, мэм…

– Хотите поиграть? – В ее голосе звучали истерические нотки.

Полицейский терпеливо улыбнулся:

– Мы говорили с вашим мужем.

– Вам лучше пойти с нами, – добавил Йонеш.

– Пожалуй, Эл прав, мэм.

Время от времени в комнате, словно зарницы, сверкали вспышки камер. Тен Эйк помахал ордером.

– Вы все арестованы, ребята, – заявил он и обернулся к Йонешу. – Звони лейтенанту, Стив.

– За что? – тут же завопили все сразу.

Тен Эйк умел держать паузу. Он переждал несколько ударов сердца.

– Нарушение общественного порядка подойдет, – сказал он.

В тот вечер, наверное, только МакКлинтика и Паолу никто не потревожил. Маленький «триумф» неторопливо катил вдоль Гудзона, и встречный прохладный ветерок выдувал последние частицы Нового Йорка, набившиеся в уши, ноздри и рты.

Паола признавалась как на духу, а МакКлинтик сохранял спокойствие. Пока она рассказывала ему о себе, о Стенсиле и Фаусто, пока рисовала ностальгический образ Мальты, МакКлинтик внезапно понял то, что должен был уразуметь уже давно: единственный выход из череды ленивых и безрассудных триггерных переключений – это упорная, тяжелая и постылая работа. Люби, но помалкивай; помогай, но не рви задницу; и никому об этом не рассказывай; будь спокоен, но неравнодушен. Если бы он руководствовался здравым смыслом, то пришел бы к этому раньше. Но такие истины приходят не внезапно, как откровение, а постепенно, и сразу принять их на веру невозможно.

– Ясно, – сказал он позже, когда въехали в Беркшир. – Знаешь, Паола, я всю жизнь играл какой-то дурацкий мотивчик. Слабак, вот кто я такой. Я так ленив, что верю, будто найдется волшебное средство, которое излечит этот город и меня вместе с ним. А панацеи нет и не будет. Никто не сойдет с небес и не приведет в порядок Руни с его женой, Алабаму, Южную Африку, нас или, скажем, Россию. И волшебных слов нет. Даже «я тебя люблю» – слабое заклинание. Представь, что

Эйзенхауэр признается в любви Маленкову или Хрущеву. Хо-хо.

– Будь спокоен, но неравнодушен [253], – сказал он, помолчав. Кто-то раздавил на дороге скунса. Запах преследовал их несколько миль. – Если бы моя мамочка была жива, я бы упросил ее вышить это большими буквами.

– Но ты же знаешь, – начала она, – что я должна…

– Вернуться домой. Знаю. Но неделя еще не кончилась. Веселись, детка.

– Не могу. И, наверное, никогда не смогу.

– Мы будем держаться подальше от музыкантов, – только и сказал МакКлинтик. Понимал ли он ее хоть когда-нибудь?

– Флоп-флип, – пел он деревьям Массачусетса, – однажды я охрип…

Глава тринадцатая, в которой состояние души уподобляется раскачиванию веревочки йо-йо

I

Во время путешествия на Мальту, которое состоялось в конце сентября, солнце над Атлантикой не показалось ни разу. Лайнер назывался «Сюзанна Сквадуччи», и ему как-то случилось сыграть небольшую роль в период надолго прерванной опеки Профейна над Паолой. И вот туманным утром, понимая, что чертик Фортуны в очередной раз откачнулся в исходную точку, Профейн вновь поднялся на борт, не испытывая ни отвращения, ни предчувствий, ничего; он просто собрал багаж и приготовился плыть, дрейфовать по воле Фортуны. Если, конечно, у Фортуны есть воля.

Лишь несколько человек из Шальной Братвы – те, кого не загребли в каталажку, кто не уехал за город и не валялся в больнице, – пришли пожелать Профейну, Паоле и Стенсилу счастливого пути. Рэйчел не пришла. День был будний, она работала. По крайней мере, так хотелось думать Профейну.

Он оказался на корабле случайно. Пару недель назад Стенсил, старательно обходя «лужайку на двоих», которой ограничили себя Рэйчел и Профейн, бегал по городу, рвал жилы, узнавал о билетах, паспортах, визах и прививках для себя и Паолы, а в это время Профейн наконец почувствовал, что застоялся в Новом Йорке; он нашел свою Девушку, нашел призвание в профессии ночного дежурного и собеседника для ДУРАКа, нашел пристанище в квартире трех девушек, из которых одна уехала на Кубу, вторая уезжала на Мальту и третья – его – оставалась в Нью-Йорке.

Он забыл о мире бездушных вещей и законе компенсации. Забыл, что «лужайка на двоих» – эта двуслойная оболочка покоя – появилась на свет через несколько минут после пинков по автомобильным покрышкам – деяния, недопустимо бездумного для шлемиля.