В Париж на выходные - [22]

Это была не наша страна, мы не оставляли близких. Нас, из предосторожности, даже никто не провожал до причала. Мы не боялись будущего — мы были уверены, что в Штатах всё будет хорошо. Мы плакали, потому что в эту минуту мы были ими — теми людьми, стоящими в два ряда вдоль всего причала. Никто из них не рыдал, не кричал, не бился в истерике. Они просто стояли и смотрели, как отчаливает яхта. Смотрели, вцепившись друг другу в руку или в плечо, кусая губы и не утирая слезы, бежавшие по щекам.

Карлито и Кончите тогда уже исполнилось три. Они до этого мирно стояли, уцепившись за подол Розиного платья. Но когда мы обнялись, они заревели в голос и потянулись к нам. Мы взяли их на руки: место Карлито было у Розы (Эдипов комплекс), Кончиты — у меня (комплекс Электры это называется?). Свободной рукой мы стали махать этим людям на причале, среди которых не было ни одного знакомого лица.

Потом Роза посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы. Я знал, почему: нам повезло, мы-то были вместе.

9

В Штатах произошел один эпизод, который навсегда определил мое отношение к этой стране. Так что, мне кажется, о нем стоит рассказать подробно.

Во Флориде нас поселили в небольшой мотель — США к наплыву беженцев были не готовы. И уже через пару недель — мы только что получили грин-кард, одновременно вид на жительство и право на работу, — меня снова вызвали в иммиграционную службу. Было ясно, что мне хотят предложить работу. О Рите — пардон, Розе, — речь как-то не шла, может быть, из-за того, что у нас были маленькие дети.

Мы, конечно, обрадовались, хотя тогда это показалось нам само собой разумеющимся. Мы считали, что всё-таки представляли собой особый случай. Во-первых, мы были одними из первых кубинских эмигрантов за почти двадцать лет. Во-вторых, у нас не было родственников, а по прибытии три четверти наших попутчиков разобрали по домам. В-третьих, хотя официально я и вышел из тюрьмы, я числился бывшим политзаключенным, что здесь считалось дополнительным признаком добропорядочности. Наконец, я эмигрировал с женой и двумя маленькими детьми.

Мы обрадовались повестке, но я даже еще не успел понять к тому времени, нравится мне в Америке или нет. Мне предстояло узнать это в ближайшие двадцать четыре часа.

Шестиэтажное здание иммиграционной службы, окруженное разлапистыми пальмами — после Кубы они у нас восторга уже не вызывали, — находилось на широком городском проспекте. По другую сторону его начинался пляж. Мы сели на автобус, который ходил каждые два часа, и к 9.00 я отправился на свою встречу, а Роза и дети пошли купаться.

Инспекторы принимали посетителей за стойкой, их было трое. Пожилой, очень смуглый мексиканец с пышными усами. Белая женщина лет тридцати пяти в очках, очень некрасивая и бесформенная, похожая на беременную белую мышь. И небольшого роста пуэрториканец лет сорока, который гонял во рту зубочистку. Он освободился первым, и, хотя мне инстинктивно не нравятся люди с зубочистками во рту, я двинулся к нему.

— В очередь! — не вынимая зубочистку, рявкнул пуэрториканец. — Начинайте приучаться к порядку!

Тут я понял, что делал смуглый парень, который торчал в полном одиночестве прямо в центре зала. На нем была мятая майка, волосы были закрыты косынкой с изображением американского флага. Парень был здесь уже не впервые, поэтому знал, что ждать надо на почтительном расстоянии. Он стоял в расхлябанной, почти вызывающей позе, плечи у него были покрыты татуировками. Я потом, пока стоял за ним, успел их рассмотреть: на одном плече был краб, на другом — красавица, прикрывшая лицо веером, так что виден оставался только один кокетливый глаз. При малейшем движении оба образца изящного искусства оживали: краб шевелил клешнями, а красавица начинала обмахиваться веером. Говорю же, это были настоящие музейные экспонаты!

— За мной будешь, братишка! — сказал ценитель живописи. — Кубинец?

Я кивнул.

— Они нас тут за людей не считают! — громко, чтобы все слышали, заявил парень. — Я хожу сюда уже месяц. Всё, что мне предлагают — это собирать их пакеты с мусором или убирать их объедки со столов. Не знаю, зачем надо было менять одну тюрягу на другую?

Я чувствовал себя неловко. Все трое инспекторов оторвались от своих бумаг и смотрели на нас: мексиканец с мягким неодобрением, пуэрториканец — с откровенной враждебностью. Если бы у него был пистолет и такое право, он бы уже уложил нас на каменные плиты и сейчас застегивал наручники. Про белую мышь я не понял — стекла ее очков отсвечивали, и глаз видно не было.

Вступать в дискуссию я не хотел, просто молча встал в очередь. Теперь освободился мексиканец, и тот парень вразвалочку двинулся к нему. «Только бы мне досталась женщина!» — подумал я. Но та занималась пожилой, глуховатой гречанкой, которая пришла с сыном. Ей приходилось всё не только переводить, но еще и кричать по три раза. А пуэрториканец — мне всегда везет на такие вещи — уже быстренько спровадил своего посетителя и теперь ожидающе смотрел на меня.

Я подошел и назвал свое имя (меня уже тогда звали, как и сейчас — Пако Аррайя). Инспектор сделал вид, что не разобрал его, попросил мою грин-кард и положил ее на стол перед собой. Потом достал из крутящегося стеллажа мое досье, вынул анкету с фотографией и начал ее изучать. Очень скоро он ухмыльнулся и ловко перекинул зубочистку из одного уголка рта в другой.