В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [139]

Но и женщина, сидящая напротив, тоже не понимала. Не понимала раньше и особенно теперь, когда он смотрел на нее влюбленными глазами, как давно не смотрел. Она уже готова была поверить, что самое страшное позади, вирус озлобления, постоянного желания бежать от нее изжил себя и теперь наступит период пусть длительного, но безусловного выздоровления. Он влюбился, запутался, у него неприятности по работе, он вступил в тот переломный возраст, когда с мужчинами творится неладное — она все это могла допустить, понять и простить — все, кроме угрозы вечной разлуки после стольких лет ее самоотверженной любви.

Это было удивление человека, который услышал позади себя грохот, ощутил резкий толчок в спину и оглянулся в недоумении, надеясь услышать извинение за невольную грубость, но вместо этого увидел направленный в него дымящийся ствол только что выстрелившего ружья.

Смурной, какой-то плывущий, убегающий ее взгляд таил тем не менее загадку красных гвоздик, немых телефонных звонков, отрубленной головы Иоанна Крестителя, успокоительных таблеток, лежащих в правом кармане кожаного пальто, и непереносимого предчувствия близкого конца, от которого Антона Николаевича время от времени трясло наподобие приступов мучившей его в детстве малярии. Существовало неразрешимое противоречие между данным, конкретным моментом успокоения, субъективным ощущением хорошего самочувствия и объективным пониманием того, что болезнь по-прежнему сидит в нем.

Но был этот дом и это тепло. Был пир во время чумы и краткий миг передышки между жестокими боями. Где, однако, скрывался, где прятался враг, от руки которого надлежало принять смерть? Этим достойным ненависти и отваги врагом, этой жертвой, героем, злодеем на поверку оказывался один-единственный человек — а именно он сам, Антон Николаевич Кустов.

Свет выключили, и квартира погрузилась в столь непроглядный мрак, что ночь за окном вдруг ожила скрытым, уже наступившим утром, стала единственным источником освещения, в неверных, зыбких бликах которого два несчастных, потерпевших кораблекрушение существа плыли, держась за скользкий обломок мачты в надежде, что их подберет какая-нибудь шхуна с алыми парусами.

24

На кладбище в тот день Платону Николаевичу Усову попасть не удалось. Так сложились обстоятельства, что в тот день он не попал на кладбище, где под занесенным ноябрьским снегом бугорком земли покоилось то, что многие годы только и связывало его с жизнью, что было его молодостью, надеждой, первым успехом, счастьем, судьбой. Его возвращение с войны, ее капризная челка, заразительный смех, жаркие объятия… Неумолкающие звуки музыки, неиссякаемый источник света, будто все те годы, независимо от внешних событий и обстоятельств, он постоянно пребывал в некой воображаемой резервации, в ауре теплого воздуха, защищающего от стужи… Он уезжал в свои нескончаемые творческие поездки, возвращался, писал книги, встречался с друзьями, любил женщин, а вечный источник тепла грел его, как бы далеко он при этом ни находился. И вдруг этот источник иссяк. Стало холодно, зябко, сыро. Пришлось надеть зимнюю шапку, белье и еще толстый свитер под серое, некогда модное широкое пальто, которое изрядно выносилось и уже плохо грело. Иногда он чувствовал себя таким старым и до того никому не нужным, что его не могли согреть ни теплая одежда, ни дружеские клубные вечеринки, ни девочки, временами взбадривавшие его своим любопытством, ни игра с самим собой в полного сил, привлекательного мужчину, ни старые, написанные им книги, ни новые, еще не написанные. Ничто не грело по-настоящему, кроме мысли-воспоминания, что его любовь по-прежнему находится где-то недалеко, совсем рядом. Можно доехать на метро и автобусе или взять такси, отвезти цветы и пробыть сколько захочется.

Он постоянно стремился туда, жил этим стремлением, но всякий раз что-то неизменно мешало. Вот он уже покупал цветы, садился в метро, автобус, такси, однако путь его непременно искривлялся, он попадал в какие-то нелепые ситуации, комические истории, в другие районы города, дарил цветы каким-то другим, зачастую совсем незнакомым женщинам, и сие как бы совершенно от него не зависело. Он действительно хотел, в самом деле стремился, но — не получалось. Рвался — и тотчас забывал. Устремлялся — и двигался в ином направлении. Всякий раз причина оказывалась досадно неуважительной, постыдно глупой. Раскаянье сжимало сердце. Исполненный решимости, он вновь и вновь отправлялся на кладбище, и вот наконец — наконец-то! — оказывался среди гробниц, саркофагов, каменных плит, конных статуй, церковных кафедр. Неприкаянный, бродил с букетиком поникших, свернувшихся, как засохшая кровь, гвоздик в шуршащем целлофане, растерянно озирался по сторонам, искал дорогую могилу. Вдруг останавливался, привлеченный скульптурным поясным портретом мужчины с выразительным, запоминающимся, волевым лицом, читал надпись, пожимал плечами, покашливал, склонял голову то на один, то на другой бок, отмечал про себя добротность материала, совершенство пропорций и невозможность того, чтобы этот жизненно достоверный скульптурный портрет горожанина был изображением римского императора. Тут многое казалось недостоверным — не только надпись, свидетельствующая об этом, но и сам факт нахождения останков римского императора столь далеко от Римской империи.