В ожидании - [89]

— Нет, Полли, мне слишком грустно. Тебе пора спать.

Динни увидела тётку, которая стояла в угловой нише и водворяла попугая в клетку.

— Можно мне погрустить с вами, тётя Эм?

Леди Монт обернулась:

— Прижмись ко мне щекой, Динни.

Динни прижалась. Щека тётки была розовая, круглая, мягкая, и девушке стало легче.

— Я с самого начала предчувствовала, что он скажет, — объявила леди Монт. — У него такой длинный нос. Через десять лет он дойдёт до подбородка. Не понимаю, как его назначили судьёй. От такого не жди хорошего. Давай поплачем, Динни. Ты садись тут, а я сяду здесь.

— Вы плачете громко или тихо, тётя Эм?

— Средне. Начинай ты. Что за мужчина, который боится взять на себя ответственность! Вот я с удовольствием взяла бы. Почему он просто не сказал Хьюберту: «Ступайте и больше не грешите»?

— Хьюберт ни в чём не грешен.

— Тем хуже. Стоит обращать внимание на иностранцев! На днях я сидела у окна в Липпингхолле, а на террасе было три скворца, и я два раза чихнула. Ты думаешь, они обратили на меня внимание? Где эта Боливия?

— В Южной Америке, тётя Эм.

— Никогда не знала географии. Я чертила карты хуже всех в школе, Динни. Однажды меня спросили, где Ливингстон обнялся со Стенли, и знаешь, что я ответила? У Ниагарского водопада. А это неправильно.

— Вы ошиблись всего на один континент, тётя.

— Да. Никогда не видела, чтобы люди смеялись так, как моя учительница. Это неразумно, — она была полная. По-моему, Хьюберт похудел.

— Он всегда был худой, но с тех пор как женился, вид у него не такой измождённый.

— Джин полнее его, это естественно. Пора и тебе замуж, Динни.

— Я не знала, что вы стали свахой, тётя!

— Что произошло вчера на тигровой шкуре?

— Не смею рассказать вам об этом, тётя Эм.

— В таком случае все, видимо, кончилось скверно?

— Не хотите ли вы, наоборот, сказать «хорошо»?

— Ты смеёшься надо мной?

— Разве вы когда-нибудь могли упрекнуть меня в непочтительности?

— Да. Я прекрасно помню, как ты написала про меня стихотворение:

Хоть тётя Эм убеждена.

Что, как швея, я не сильна.

Сама уменья лишена

Сшить даже чёртика она.

Я сохранила эти стихи. Мне казалось, что в них чувствуется характер.

— Неужели я была таким чертёнком?

— Да. Скажи, нет ли способа укорачивать собак?

Леди Монт обернулась к светло-рыжей охотничьей собаке, которая лежала на коврике:

— У Бонзо слишком длинное туловище.

— Я вас предупреждала, тётя Эм, когда он был ещё щенком.

— Да, но я не замечала этого, пока он не начал гоняться за кроликами. Он не может влезть к ним в нору. И потом у него из-за этого такой беспомощный вид. Ну, Динни, что же нам делать, раз мы не в состоянии плакать?

— Наверно, смеяться, — вздохнула Динни.

XXXIII

Её отец и сэр Лоренс не вернулись к обеду, мать не вставала с постели, Клер осталась у знакомых, и Динни пообедала вдвоём с тёткой.

— Тётя Эм, вы не возражаете, если я съезжу к Майклу? — спросила девушка, покончив с едой. — Флёр тут выдвинула одно положение.

— При чём здесь положение? — удивилась леди Монт. — До марта ещё далеко.

— Речь идёт не о её состоянии, тётя, а об одной мысли, которая пришла ей в голову.

— Почему бы ей так прямо и не сказать?

И, вынеся этот приговор излишней вычурности речи, леди Монт позвонила.

— Блор, такси для мисс Динни. Блор, когда вернётся сэр Лоренс, доложите мне. Я хочу принять горячую ванну и вымыть голову.

— Да, миледи.

— Ты моешь голову, когда тебе грустно, Динни?

Направляясь в этот мрачный туманный вечер на Саут-сквер, Динни была в таком отчаянии, какого ей ещё не довелось испытывать. При мысли, что Хьюберт томится в тюремной камере, что он оторван от жены через три недели после свадьбы, что ему угрожает разлука, которая может стать вечной, и участь, о которой страшно даже подумать, и что виной всему нелепая щепетильность властей, не желающих поверить его слову, страх и гнев разливались в душе девушки, как нерастраченный зной в предгрозовом воздухе.

Она застала у Флёр свою тётку — леди Эдисон. Обе были погружены в обсуждение различных ходов и комбинаций. Боливийский посол находился в отпуске после болезни, и его замещал один из атташе. По мнению леди Элисон, это осложняло задачу, так как последний, вероятно, побоится взять на себя ответственность. Тем не менее она берётся устроить завтрак, на который пригласит Флёр и Майкла, а если Динни угодно, то и её. Динни покачала головой: она разуверилась в своём умении уламывать государственных мужей.

— Если уж вы и Флёр не уладите дело, тётя Элисон, то я и подавно. Вот Джин — та бывает совершенно неотразима, когда ей это нужно.

— Она только что звонила, Динни, и просила передать, чтобы вы зашли к ней, если будете сегодня в наших краях; если нет, она вам напишет.

Динни поднялась:

— Я пошла.

Она торопливо миновала окутанную туманом набережную и свернула в квартал, застроенный доходными домами, в одном из которых Джин сняла квартиру. Мальчишки газетчики на углу выкрикивали самые животрепещущие новости дня. Динни решила посмотреть, занялась ли пресса делом её брата, купила газету, остановилась под фонарём и развернула её. Вот оно: «Британский офицер под судом. Выдача по обвинению в убийстве». Как мало внимания обратила бы Динни на такой заголовок, если бы он не касался её брата! То, что означало смертную муку для неё самой и её родных, было для публики лишь щекочущей нервы забавой. Несчастье ближнего — развлечение для толпы, источник дохода для прессы. У человека, продавшего ей газету, было худое лицо, заношенная одежда и хромая нога, и девушка, осушая до последней капли жертвенную чашу своей горечи, вернула ему газету и дала шиллинг. Остолбеневший газетчик выпучил глаза, раскрыл рот. Дай бог, чтобы она принесла успех хоть ему!