В ожидании - [64]

— Ох! — воскликнула старушка. — До чего же он заважничал, с тех пор как вы подарили ему клетку побольше. — Глаза её загорелись. — Подумать только, мисс Динни! Капитан женился, а тут против него такое ужасное дело затеяли. Что они там думают? За всю жизнь такого не слыхивала. Чтобы одного из Черрелов таким манером потащили на суд, — это уж слишком!

— И всё же это так, Бетти.

— Говорят, она славная молодая леди. А жить-то они где будут?

— Пока неизвестно. Надо подождать, — пусть сначала дело кончится.

Может быть, здесь; может быть, он получит место в колониях. Конечно, им придётся туговато.

— Страхи какие! В старое время этого не бывало. Как теперь насели на дворянство, боже милостивый! Я все вспоминаю вашего прадедушку, мисс Динни. До чего он ловко четвёркой правил! Я тогда ещё совсем пигалицей была. Такой славный старый джентльмен — обходительный, можно сказать!

Подобные замечания о дворянстве всегда вызывали у Динни чувство неловкости, тем более в устах старушки, которая, как знала девушка, была одной из восьми детей работника с фермы, чьё жалованье равнялось одиннадцати шиллингам в неделю, и которая, вырастив семерых детей, существовала теперь вместе с мужем лишь на пособие по старости.

— Бетти, милая, что вам можно есть? Я скажу кухарке.

— Большое вам спасибо, мисс Динни. Кусочек постной свинины вроде иногда могу съесть.

Глаза старухи потемнели, в них снова мелькнула тревога.

— Так ужасно болит! Иногда прямо рада была бы богу душу отдать.

— Ну, что вы, Бетти, милая! Просто посидите немножко на подходящей пище и сразу начнёте чувствовать себя лучше.

Старушка улыбнулась:

— Тревожиться-то нечего — я для своих лет замечательно сохранилась.

А когда для вас зазвонят колокола, мисс Динни?

— Не стоит об этом, Бетти. Я знаю одно: сами по себе они не зазвонят.

— Да, теперь люди женятся поздно. Семьи стали маленькие, не то что в моё время. Вот моя старая тётка — та родила восемнадцать детей и вырастила одиннадцать.

— В наши дни для них не нашлось бы ни жилья, ни работы.

— Эх, изменилась страна!

— Наша, слава богу, ещё меньше, чем другие.

Взгляд Динни обежал комнату, где эти двое стариков провели лет пятьдесят жизни. Все — от кирпичного пола до потолочин — было тщательно выскоблено и дышало уютом.

— Ну, Бетти, мне пора. Я гощу у приятельницы в Лондоне и до ночи должна вернуться. Я велю кухарке прислать вам кое-какой еды. Это будет повкуснее, чем свинина. Не вставайте!

Но маленькая старушка была уже на ногах. Взгляд её стал задушевно ласковым.

— Я так рада, что повидала вас, мисс Динни. Храни вас бог, и пусть у капитана больше не будет хлопот с этими ужасными людьми.

— До свидания, Бетти, милая. Передавайте привет Бенджамену.

Динни пожала руку старушке и вышла к собакам, ожидавшим её на вымощенной плитами дорожке. Как всегда после таких визитов, она испытывала умиление, и ей хотелось поплакать. Вот они, корни! Их не хватало ей в Лондоне, их не хватало бы ей и на широких бескрайних просторах. Она добралась до узкой, вытянутой в длину буковой рощи, толкнула незапертую расшатанную калитку, вошла и влезла на сырой поваленный ствол, от которого сладко пахло корой. Слева — иссиня-серое небо, расколотое искривлёнными стволами деревьев; справа — вспаханное под пар поле. Заяц, сидевший там на задних лапах, повернулся и пустился наутёк вдоль живой изгороди. Под носом у одной из собак с пронзительным криком поднялся фазан и взмыл над макушками. Динни вышла из леска и остановилась, глядя вниз на свой длинный серый дом, полускрытый кустами магнолий и купами деревьев. Над двумя трубами курился дымок, на коньке крыши пятнышками белели трубастые голуби. Девушка глубоко вздохнула и простояла там целых десять минут, вбирая в себя живительный воздух, словно политое растение влагу. Пахло листьями, свежей землёй и близким дождём. Последний раз Динни была здесь в конце мая. Тогда она дышала летним ароматом, и каждый глоток его был воспоминанием и надеждой, болью и радостью…

После чая они двинулись обратно. Флёр снова вела машину, верх которой пришлось поднять.

— Должна признаться, никогда не видела большей глуши, чем Кондафорд, — объявила её безжалостная молодая родственница. — Я бы здесь просто умерла. После него даже Липпингхолл не кажется деревней.

— Потому что здесь все так ветхо и запущено, да?

— Знаете, я всегда твержу Майклу, что ваша ветвь семьи — одна из наименее колоритных и наиболее интересных древностей, ещё уцелевших в Англии. Вы совершенно незаметны, держитесь в самой глубине сцены.

Даже для писателей вы слишком несенсационны. Тем не менее вы существуете и будете существовать, хоть я и не понимаю — как. Против вас все начиная от налога на наследство и кончая граммофонами. Но вы всё-таки упорно влачите свои дни в разных концах страны, занимаясь тем, чего никто не знает и до чего никому нет дела. У большинства таких, как вы, нет даже Кондафорда, куда можно вернуться умирать, и всё же вы сохраняете корни и чувство долга. Вот у меня нет ни того, ни другого, — я наполовину француженка. У семьи моего отца, у Форсайтов, были корни, но отсутствовало чувство долга — по крайней мере в том виде, как у вас. Я хочу сказать — в смысле служения чему-то. Я восхищаюсь им, Динни, но оно нагоняет на меня смертную скуку. Это оно заставляет вас убивать молодость на историю с Ферзом. Чувство долга — это недуг, Динни, прекрасный недуг.