В ожидании - [101]

— Старый Тесбери и я просили Бентуорта поговорить с министром внутренних дел. Вчера я получил от Помещика записку: «Уолтер ответил кратко: он поступит в соответствии с истинным характером дела и безотносительно к тему, что он назвал „социальным положением“ вашего племянника. Что за стиль! Я всегда говорил, что этому типу следовало остаться либералом».

— Мне только и нужно, чтобы он поступил в соответствии с истинным характером дела! — вскричала Динни. — Тогда Хьюберт был бы в безопасности. Ненавижу это раболепие перед тем, что они именуют демократией! Будь это не Хьюберт, а шофёр такси, Уолтер решил бы в его пользу.

— Это реакция на прошлое, Динни, и, как всякая реакция, она зашла слишком далеко. В годы моего детства людей из привилегированных классов всё-таки не осуждали несправедливо. Теперь стало иначе: положение в обществе — отягчающее обстоятельство перед законом. В любом деле самое трудное — выбрать средний путь. Каждому хочется быть справедливым, да не каждому удаётся.

— Я всё думала, дядя, пока шла, какой смысл для вас, и Хьюберта, и папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно выполнять свою работу, если отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за неё?

— Спроси свою тётку, — ответил Хилери.

— Тётя Мэй, какой смысл?

— Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом смысл. Вот я и вижу. Выйди ты замуж и будь у тебя семья, ты не задавала бы таких вопросов.

— Я так и знала, что тётя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя?

— Я тоже не знаю, Динни. Мэй же сказала тебе: мы делаем то, что привыкли делать, — вот и все.

— Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть в конечном счёте уважение к самому себе. Это правда?

— Сформулировано довольно примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько зависим друг от друга, что человек, заботясь о себе, не может не заботиться и о других.

— А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились?

— Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить?

— Да.

— Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает — миллион) после появления человека население мира стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот, прими во внимание все бедствия и войны и подумай, продолжалась ли бы сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило?

— Думаю, что нет, — задумчиво проговорила Динни. — Видимо, в Лондоне теряешь чувство пропорции.

В этот момент вошла горничная:

— К вам мистер Камерон, сэр.

— Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это ходячее воплощение любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая тропическую лихорадку, участвовал в трёх войнах, дважды попадал в землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце.

Вошёл мистер Камерон, невысокий худощавый человек с яркими серыми глазами кельта, тёмной седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым носом. Одна рука у него была забинтована, как будто он растянул связки.

— Хэлло, Камерон! — поздоровался, вставая, Хилери. — Опять воюете?

— Знаете, викарий, там, где я живу, есть парни, которые жутко обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с одним: он лупил послушную лошадь, а бедняжка просто была перегружена… Не могу такого вытерпеть!

— Надеюсь, дали ему жару?

Глаза мистера Камерона сверкнули.

— Разбил ему нос всмятку и повредил себе руку. Я зашёл сказать, сэр, что получил работу в ризнице. Это не густо, но меня выручит.

— Чудно! Вот что, Камерон, мне очень жаль, но мы с миссис Черрел уходим на собрание. Оставайтесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии.

Мистер Камерон взглянул на Динни. У него была обаятельная улыбка.

Следующий час пролетел быстро и принёс девушке облегчение.

Мистер Камерон был хороший рассказчик. По существу, он изложил ей свою биографию — начал с детства, проведённого в Австралии, перешёл к бурской войне, на которую уехал шестнадцати лет, и кончил мировой войной. Он всего навидался — кормил собой насекомых и микробов всего мира, имел дело с лошадьми, китайцами, кафрами и бразильцами, сломал себе ключицу и ногу, был отравлен газами и контужен, но сейчас, как он подробно объяснил, у него всё в порядке, только вот сердце пошаливает. Лицо его светилось каким-то внутренним светом, а речь доказывала, что он отнюдь не считает себя человеком из ряда вон выходящим. Камерон был самым лучшим противоядием, какое Динни могла принять в данную минуту, и она постаралась предельно затянуть беседу. Наконец он ушёл. Динни вскоре последовала за ним и, душевно освежённая, вступила в уличную толчею. Была половина четвёртого, и девушке предстояло убить ещё два с половиной часа. Динни отправилась в Риджент-парк. На деревьях почти не осталось листвы, в воздухе стоял запах костров, на которых её сжигали. Девушка шла через синеватый дымок, раздумывая о мистере Камероне и борясь с новым приступом уныния. Что за жизнь он прожил! И какой интерес сохранил к ней до сих пор! Она обогнула Большой пруд, озарённый последними лучами бледного солнца, выбралась на Мерилебон-род и вспомнила, что до появления в министерстве иностранных дел ей следовало бы куда-нибудь зайти и привести себя в порядок. Она выбрала магазин Хэрриджа и вошла. Была половина пятого, у прилавков кишела толпа. Она потолкалась в ней, купила новую пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и вышла. Оставалось ещё добрых полчаса, и Динни опять пошла пешком, хотя уже устала. Ровно без четверти шесть она вручила свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и её провели в приёмную. Зеркал там не было, поэтому Динни вынула пудреницу и посмотрела на своё отражение в этом заляпанном кусочке стекла. Она показалась себе чересчур простенькой, и это ей не понравилось, хотя, в конце-то концов, она даже не увидит Уолтера — сядет в сторонке и опять будет ждать. Вечное ожидание!