В осколках тумана - [93]

— А наркотики, мистер Карлайл? Вы студент медицинского факультета. Как вы считаете, способен ли метаквалон обострить сексуальное удовольствие? — Микрофон втыкается в лицо Дэвида.

— Без комментариев.

— Присяжные решили, что секс был добровольным. Правда ли, что девушка забеременела? Вы будете поддерживать мать и ребенка?

Я смотрела, как переменилось на экране лицо Дэвида, словно его жизнь на мгновение остановилась. Я видела, что для него это новость, что он не задумывался о банальных последствиях секса. Мало кто знал о ребенке. Мне было так стыдно, что я не призналась даже адвокату, хотя это помогло бы склонить присяжных в мою пользу. И понятия не имела, откуда об этом проведал репортер.

— Без… без комментариев.

И Дэвид растворился в толпе.

Я выключила телевизор, стирая Дэвида Карлайла из памяти. Тридцать лет я жила без него.

Я не сразу села в автобус. Долго стояла на остановке — неподвижная и холодная, как металлическая опора, — и тупо смотрела на дорогу. Перед глазами цветными пятнами пролетали машины. Подошел автобус. Пассажиры обходили меня, поднимались в салон, усаживались, а я все стояла и смотрела перед собой. Нарывающий палец ныл все нестерпимей. Я изо всех сил сжала подушечку пальца, и полушарие нарыва сбоку от ногтя взорвалось желтым гноем.

Я развернулась и направилась обратно к больнице, на парковку, где укрылась за густыми кустами.

Да, я заражена, конечно, но гноем полон не только мой палец. Я должна снова увидеть Дэвида. Мне нужна информация. Я должна знать, что его жизнь не задалась, что он страдал от того, что со мной сделал. Я не смогу жить, если после работы он направится к счастливой семье, к жене и детишкам. Несмотря на внешнюю нормальность, я так и не исцелилась. Не помогли ни минувшие десятилетия, ни Джулия, ни приемные дети, ни внуки. Я так и не смирилась со случившимся. С тем, что он остался безнаказанным. Дэвид вышел на свободу, а я навечно заперта в тюрьме.

Два с половиной часа спустя Дэвид Карлайл покинул здание, накинув на костюм зеленую непромокаемую куртку. К уху он прижимал мобильный телефон. От страха и любопытства сердце у меня забилось быстрее. Он бурно жестикулировал, и даже с такого расстояния я видела, что он злится, недоумевает, успокаивается, — радуга эмоций на лице, которое я помнила таким, каким оно было тридцать лет назад.

Закончив разговор, Дэвид открыл машину, положил в багажник саквояж и снова закрыл. И пешком направился к центру города. Я последовала за ним, держась в отдалении, чтобы он не слышал моих шагов, но достаточно близко, чтобы уловить его запах. Во мне все горело от жажды мести.

Дэвид вошел в кафе — небольшую кондитерскую с клетчатыми занавесками на окнах и въевшимся в кирпичные стены ароматом свежих булочек. Я осталась на улице. Несколько раз я проходила мимо окна. Он сидел в одиночестве, пил чай, посматривал на часы. И вдруг я снова оказалась в кафе «Делисио», как будто никогда и не покидала его. Как будто вот сейчас подойду к его столику, чтобы принять у него заказ.

Я бы смотрела, как он склоняется над книгой, заказывает яйца и кофе, шутит со мной, берет за руку, пока я вытираю стол, нашептывает на ухо милые глупости.

— Мэри, — говорил он, — я изучаю, как люди заболевают от любви. Не могла бы ты порекомендовать лекарство?

Я любовалась им, выставив перед собой полотенце, словно барьер, снова и снова вытирая руки, пока он терзал меня глазами и улыбкой, обнажающей кривоватый зуб, а потом разворачивалась, чтобы уйти, и позволяла счастью растечься по моему лицу.

Неожиданно я натыкаюсь на совсем еще юную девушку. Похоже, она очень спешит.

— Простите, — говорю я.

Даже не заметив меня, она почти бежит к дверям кафе. Грациозным жестом откидывает назад волосы, и они рассыпаются по плечам, по спине — как когда-то рассыпались и мои. Она красива и будто озарена надеждой. Я наблюдаю через стекло, как она скользит между столиками и прямиком направляется к Дэвиду, вся так и лучась радостью. Садится рядом. Целует в сжатые губы. Дэвид равнодушно смотрит перед собой. Вот так же он игнорировал меня, рассчитывая, что я начну выведывать причину его дурного настроения.

Тогда я впервые увидела их вместе. И подумала, что девочка — его дочь. Вот только страсть в ее глазах быстро убедила меня в том, что ради любви к нему она готова на все, что ни одна девочка на свете не может так смотреть на отца. В поведении Дэвида угадывалась настороженность, он словно боялся, что за ними следят. Но за ним и вправду следили.

Мать искренне радовалась. Наконец-то в доме появится ребенок! Моя жизнь мало походила на то, что планировали родители: дочь выйдет замуж за местного парня, станет женой фермера, вырастит дюжину счастливых ребятишек и призовое стадо молочных коз, засеет пшеницей многие акры нашей земли. Я же предложила им совсем иную версию: изнасилование и беременность, судьба матери-одиночки. Казалось бы, вряд ли такая альтернатива могла их обрадовать. Но нет.

— Ерунда! — Мама говорила так о чем угодно, начиная с разбитой чашки и заканчивая моей разбитой жизнью. — Снова заживешь с нами.

Так я и поступила. Моя жизнь в Кембридже, эта неудавшаяся экспедиция в мир интеллекта, попытка вырваться из глуши превратились в протухшее воспоминание, загнанное в дальний чулан памяти. О прошлом никто не вспоминал, а закон об анонимности оказался вполне надежной защитой от огласки. Мое имя не появилось ни в одной газете. Да и мама расстаралась в своем стремлении скрыть правду от окружающих. Она постоянно придумывала истории о том, что со мной приключилось. И каждый раз выдавала новый вариант, не имевший никакого отношения к истине.