В оковах страсти - [28]

— Я бы хотела, чтобы и у меня были такие же длинные волосы… — сказала Эмилия.

Она была очень рада и взволнованна. Ганс задумчиво вертел куклу в руках, поворачивая ее в разные стороны.

— А у моей младшей сестры волосы еще длиннее… — задумчиво произнес он.

— У тебя есть сестра?

Он кивнул. Я стояла, затаив дыхание, за ягодным кустом.

— Ее зовут Зигрун, и ее белокурые волосы спускаются ниже колен. Но я уже так давно не видел ее… — Он уперся рукой в подбородок и уставился в кустарник. — Когда мы были детьми, мы очень любили прятаться в пещерах. Я брал ее за длинную косу, чтобы не потерять в темноте. Став старше, она начала укладывать косу вокруг головы, чтобы она не мешала ей при стрельбе из лука. Мы вместе ходили на охоту и однажды даже убили лося.

— Что такое лось?

— Он выглядит, как олень, но у него большие широкие, похожие на лопату и очень тяжелые рога. Он может быть агрессивным и может наброситься на человека, если почувствует, что на него охотятся. Но Зигрун ни капельки его не боялась. — Он печально улыбнулся. — Она была очень мужественной и красивой.

— Такой, как моя сестра? — бесцеремонно спросила Эмилия.

Глупая Эмилия! Ганс повернул голову и задумчиво посмотрел на нее.

— Возможно, — загадочно произнес он.

— Когда-нибудь ты возьмешь меня с собой в свою страну? Мне так хочется увидеть лося. Покажешь мне его?

Он осторожно накрыл ладонью ее пальцы.

— Когда солнце взойдет на Западе и твои щеки наконец порозовеют, meyja,[6] вот тогда я и покажу тебе лосей.

— Когда это будет, Ганс? — Эмилия закрыла глаза.

— Скоро, meyja, скоро.

Ганс убрал с ее лица прядь волос и поправил на ее голове венок, который они вместе сплели из маргариток. Мне бросилось в глаза то, что Ганс намотал на запястье кожаные путы, которые я порезала тогда в зале. Может, для того, чтобы никогда не забывать о дне своего порабощения?

Он оставался рядом с Эмилией даже тогда, когда она засыпала. Я боялась пошевелиться и, можно сказать, обрадовалась приходу Гизеллы, которая снова отправила его на конюшню. Улыбка моментально исчезла с его лица, когда он увидел меня у стены женской башни.

— Опять шпионите за мной, графиня?

— Что за ерунду ты говоришь моей сестре? Ты наверняка понимаешь…

— Да, я понимаю, — несдержанно оборвал он меня на полуслове. — Вы действительно считаете, что было бы лучше рассказывать умирающему ребенку истории про преисподнюю и чистилище?

Произнеся это, он ушел, оставив меня одну. Испуганно я смотрела ему вслед. И неожиданно почувствовала зависть к улыбке Эмилии, которая имела над Гансом такую силу.

Глава 3.

Много я рассказал, но мало ты помнишь: друг тебя предал; вижу я меч прежнего друга, кровью покрыт он.

(Старшая Эдда. Речи Гримнира 52)

— Что за причуда — из-за дурацкого медового пирога скакать в это змеиное гнездо! Наверное, вы совсем сошли с ума! Будто на вашей кухне нет сладких блюд! — проворчал мой спутник-богатырь и добавил что-то на своем языке. Его лошадь беспокойно мотала головой, и хлопья пены разлетались во все стороны, когда Ганс с силой натягивал узду.

Разве я обязана отчитываться перед этим мужиком?

— Эмилия любит такой пирог. Господи, помилуй, я рада, что она вообще хоть что-то ест… но ты — ты совсем не думаешь и ничего не соображаешь своим варварским черепом!

Мои последние слова прозвучали злым укором, и я с гневом взглянула на него. Лицо его не выдавало волнения, а глаза были как ледяные озера. Злость холодным душем окатила меня с головы до ног.

— Не нужно считать меня дураком, фройляйн.

— Тогда держи язык за зубами, варвар!

Мне с трудом удавалось держать в узде свою лошадь. Пресвятая Дева Мария, зачем я затеяла с ним эту словесную перепалку? Страх перед мужчиной, который, несмотря на все наши совместные прогулки, так и оставался для меня чужим, с новой силой поднялся во мне, но я сумела взять себя в руки. Только не показывать свою слабость.

— И вообще ты не имеешь права говорить такое…

Конь, нервничая, приплясывал, пытаясь встать на дыбы, и Гансу приходилось с силой натягивать уздечку, чтобы заставить животное стоять спокойно.

— Почему я не имею права? — агрессивно спросил он.

Я вскинула голову.

— Тебе вообще не должно быть никакого дела до того, что и почему я делаю. Ты обречен на беспрекословное повиновение…

Его пальцы цепко обхватили мою руку.

— Повиноваться вам? — Он чуть не поперхнулся от возмущения. — Повиноваться вам, графиня, если честно, позвольте сказать, это самое тяжелое испытание в моей жизни! Kvennskrattinn pinn![7] Поклоняясь молоту всемогущего бога грома и плодородия Тора, мужчине пристало заниматься другими делами, а не быть придворным шутом для женщин, а именно для вас! — прошипел он и с силой пришпорил лошадь, которая галопом понеслась прочь.

— Черт бы побрал тебя и твои наглые, бессовестные речи! — прокричала я ему вдогонку и опять разозлилась, потому что не смогла дать достойный отпор его дерзости.

Ганс, очевидно, понимал, как много свободы дает мне его существование рядом в моей столь однообразной, не богатой событиями жизни. Его умение обращаться с лошадьми, ладить с ними, его сверхъестественное предчувствие надвигающейся опасности и непоколебимое спокойствие сделали его бессменным сопровождающим всех моих прогулок. И в то же время мне приходилось терпеть все учащающиеся с его стороны обидные, оскорбительные выходки. Он не скрывал, как ему претит его место конюха. И почему он был так уверен в том, что я его не выдам? Было невыносимо сознавать свою зависимость от него, тем более что мне так и не удалось ничего узнать о его происхождении. Ганс стоически молчал и не отвечал ни на один вопрос, а мой отец постепенно терял терпение. Если бы отец только узнал, какое неуважительное отношение выказывает раб его дочери, он не медля бросил бы Ганса в темницу, где тот погиб бы как собака. Порой я уже была почти готова открыть отцу правду. Но была ли эта свобода только моей свободой, от которой я так зависела? Его молчание вынуждало меня все время пытаться разговорить его, но все мои попытки натыкались на стену неприятия. Наряду с высокомерием и дерзостью, которые меня так злили, он излучал нечто такое, что я не могла выразить словами, и я смирилась и перестала с этим бороться. Тревога поселилась в моем сердце с тех самых пор, как Ганс появился рядом, и я не была уверена, следует ли исповедаться в этом патеру Арнольду. Черт с ним, раздосадованно думала я.