В оковах страсти - [142]

— Вы простудитесь, фройляйн. Держитесь за мою руку, я пошлю за палантином для вас.

Внезапно, будто подгнившими листьями, на куче которых я сидела, повеяло воспоминаниями. Одна. Он оставил меня одну. Я взяла протянутую руку Кухенгейма и позволила ему помочь мне сесть на лошадь.

— Укажи мне, Господи, путь уставов Твоих, и я буду держаться его до конца, — воздавал молитву Богу вечером в часовне патер.

— Душа моя повержена в прах, — в последний раз за этот день прошептала я.

Душа моя лежала во прахе. Он долгим взглядом посмотрел на меня и молча благословил.

И эту ночь, как и многие ей предшествующие, я провела, закутавшись в одеяло, на крыше женской башни. Когда все уже спали и пьяный храп Гизеллы начинал донимать меня, я выскальзывала из постели в бесконечность ночи — при взгляде на звезды мне становилось легче дышать. В некоторые ночи, когда небо заволакивали облака, оно представлялось мне огромным покрывалом, надгробной плитой, которая располагалась прямо надо мной и когда-нибудь грозила придавить меня. Когда у меня не хватало сил бороться с серым мраком и страх перед мстящей и карающей рукой Господа овладевал мной, я, подхватив одеяло, возвращалась в постель.

Лишь изредка я брала с собой розу, чтобы гладить своими пальцами ее лепестки. Света луны хватало, чтобы я смогла рассмотреть то, что уже было мне давно известно, как часть моего собственного тела. Каждая деталь резьбы, каждый знак иностранного шрифта были так близки и любимы мною, что мне казалось: я смогу коснуться руки того, кто вырезал их, стоит лишь разжать пальцы… И всякий раз я в растерянности качала головой, горько жалея о том, что в ту ночь так и не спросила Эрика о значении знаков.

Проводя долгие часы на жесткой скамейке, я почти окончательно свыклась с мыслью о том, что легче вообще вычеркнуть из моей жизни все, что было связано с Эриком, чем разгадать эти знаки. Моя фантазия услужливо подсказывала мне разные неприятные варианты разгадок, лживо уверяла в том, что на розе обозначено заклинание, которое навсегда смогло бы освободить меня от мыслей о нем. Чтобы никогда больше не слышать его имени, не видеть лица и не смотреть в его глаза. И место моих воспоминаний заняла бы тогда черная дыра, круглая и глубокая, которая впоследствии превратилась бы в деревянную розу с легкими, совершенной формы лепестками, а знаки начали бы светиться в темноте…

Сколько раз в предрассветных сумерках я ползала на коленях, чтобы отыскать розу, брошенную мною в угол в полном расстройстве, и, найдя ее, прятала под рубахой, забываясь потом в неспокойном полусне. И однажды я засунула ее в тайник, плотно задвинув камнем кладки, до которого мне нелегко было бы добраться, если бы меня вновь начали мучить мысли о короле Ниоткуда и его заоблачной стране. Я проводила бессонные ночи, считая звезды на небе. Сеть этих подсчетов, окутавших меня с головы до ног, со временем превратилась в тяжелый груз, который, как подземный дух, расположился на моей груди, стесняя дыхание. Бывали дни, когда я ощущала себя разодетой куклой, исполнявшей то, что ей приказывали. И тогда я начинала тосковать по возможности бежать, мчаться изо всех сил, как тогда, в день нашего бегства из гостиницы, до колющей боли в боку.

К неудовольствию своего жениха, я продолжала придерживаться строгого поста.

— Я недооценивал вашей набожности и благочестия, — с сарказмом, сощурив глаза, говорил он. — Но надеюсь, что после нашего бракосочетания вы будете уделять и мне хоть немного времени.

При этих словах лицо патера Арнольда помрачнело.

— Святость души ее важнее, чем все прочее, благородный господин.

Гуго рассмеялся.

— Но, пастор, вы же знаете, что для меня всего важнее в ней. И прошу вас учесть это, если вы хотите обрести кров в моем замке… — В голосе его зазвучали угрожающие нотки.

Не произнеся ни слова, я встала и вышла из ткацкой комнаты. В часовне я бросилась на колени перед статуей Мадонны. Обрывки псалмов, сдобренные слезами, — вот все, что у меня было. Неделями я только и думала о том, как помолиться за него, чтобы Господь хранил его на пути домой, но все во мне молчало. Лицо застыло, словно маска, слов не было, я не могла произнести ни звука.

Он вдребезги разбил мое сердце и даже осколки забрал с собой.

Моя душа лежала во прахе…

***

Свадьба моего отца с юной красавицей из графства Юлих была назначена на середину июня, день ее именин. Это должно было стать большим торжеством, и подготовка к нему на какое-то время отвлекла меня. Я могла в последний раз в полную силу проявить себя хозяйкой замка. И, возможно, в первый раз после смерти матери я отнеслась к этому со всей ответственностью.

Весь замок — от подземелья до чердаков — был выметен столь чисто, как никогда раньше, тщательно вычистили даже выгребные ямы.

Егеря загодя доставляли еще живых фазанов, кроликов и косуль, чтобы забить их только накануне праздника. Кухарки в каретах объезжали деревни, добывая провизию, будто им предстояло накормить пол-армии. После того как были разосланы все приглашения, я целыми днями размышляла, сколько мяса и зерна потребуется. Казначеи раскрыли свои сундуки и достали мешки с деньгами, чтобы я смогла расплатиться с торговцем специями и пряностями, прибывшим из самого Кёльна, и закупить экзотические приправы и фрукты. Не совсем обычным было то, что свадьбу сыграют в июне, а не осенью: осенью выбор продуктов куда больше. Но отец не хотел ждать дольше (и господин фон Кухенгейм тоже).