В океане - [11]

Какой такой человек? — Ромашкин смотрел со снисходительным сожалением. — Трубку его видел?

Не слепой!

Заметил — мундштучок на ней какой-то чудной, словно мохнатый, со всех сторон зарубками покрыт?

Мосин молчал полуотвернувшись.

— Так, может быть, ты и о «Тумане» ничего не слыхал? — продолжал Ромашкин. — Служил товарищ мичман на североморском тральщике «Туман»: на том корабле, который бой с тремя фашистскими эсминцами принял, флага перед ними не спустил. И когда не стало «Тумана», поклялся наш главный боцман не пить и не курить, пока не истребит собственными руками шестьдесят фашистов — втрое больше, чем его боевых друзей на «Тумане» погибло.

Ромашкин говорил с увлечением, и все больше матросов боцманской команды скоплялось вокруг него.

Пошел Сергей Никитич в сопки, в морскую пехоту, знаменитым разведчиком стал. Умом, русской матросской хитростью врагов вгонял в могилу. И как прикончит фашиста — делает зарубку на трубке, которую ему геройский друг с «Тумана» подарил. Ровно шестьдесят зарубок на мундштуке этой трубки — и проверять не надо.

Да ну! — сказал пораженный Щербаков.

Вот тебе и ну! Да не в этом главная суть. А суть в том, что, как окончилась война, Агеев снова на корабли вернулся, рапорт на сверхсрочную подал и, видишь, служит, как медный котелок. А вы, Мосин, — «какой такой человек»! Такой он человек, что море больше жизни любит, хочет сделать из нас настоящих военных моряков.

Ромашкин затянулся в последний раз, бросил окурок в обрез.

— По годам еще молодой, а видите, как все его знают и уважают на флоте.

Он взглянул на часы.

— А ну — по местам стоять, к разноске якорь-цепей приготовиться!

Матросы разбегались по палубе, выстраивались в две шеренги возле якорных цепей…

Агеев стоял у борта, смотрел в сторону ледокола. «Кому она весть подает, тот про то и знает». А знает ли он сам, кому улыбнулась Татьяна Петровна?

Вчера, уволившись на берег, как бы невзначай встретил он на пирсе сходящую с баркаса Таню. Была изрядная зыбь, борт баркаса раскачивался у стенки, она не решалась перескочить с палубы на берег, и он очень своевременно очутился с ней рядом…

Татьяна Петровна шла в книжный коллектор, и мичману оказалось как раз по пути с ней. Говорили о книгах, о политике, о предстоящем походе… Может быть, посторонним слушателям представился бы не очень интересным этот обычный, обрывочный разговор, но для Агеева он был наполнен огромной прелестью, глубоким, замечательным смыслом.

Красота какая кругом! — сказала, проходя по высокой набережной, Таня. Они поднялись из порта в город, откуда видны далекий голубеющий рейд, белые надстройки кораблей, паруса на горизонте.

Я, Сергей Никитич, кажется, больше всего на свете море люблю!

С вашим сердцем и не полюбить моря! — Он шагал с ней совсем рядом, приноровив свой широкий шаг к ее легкой походке. Счастливое, светлое чувство внутренней близости с этой девушкой все больше охватывало его.

— Что вы знаете о моем сердце, Сергей Никитич! — Она вдруг остановилась, с задумчивой улыбкой протянула руку. — Совсем я заговорилась с вами. За книгами как бы не опоздать.

И, коснувшись ее руки, Агеев почувствовал — должен сейчас же высказать свои сокровенные мысли. Подался вперед, взглянул ей прямо в глаза.

— Давно хотел я вам сказать, Татьяна Петровна… Ее милое смуглое лицо внезапно стало напряженным, тревожным, но он уже не мог остановиться.

Знакомы мы всего без году неделя, а как будто знаю вас много лет… Такой девушки в жизни я не встречал…

Не нужно, не говорите, — вырвалось у Тани. Мягко, но решительно она высвободила руку, пальцы мичмана скользнули по желтеющему на загорелой коже тоненькому, похожему на обручальное, кольцу.

Она подняла голову, улыбнулась какой-то неполной, взволнованной улыбкой.

— Для меня радость быть вашим другом, поверьте… Мы ведь всегда останемся с вами друзьями? — торопливо добавила Таня, наверное заметив, как потемнел, насупился ее спутник.

— Есть, остаться друзьями! — отрывисто сказал он тогда, приложив пальцы к фуражке.

Вот и весь разговор. И они не встречались с тех пор. «Для меня радость быть вашим другом, поверьте»… И на пальце — тоненькое золотое кольцо. Что же, оно необязательно должно быть обручальным. Не часто носят теперь обручальные кольца…

— Сдавай вахту, — поднявшись на мостик «Прончищева», сказал Жукову Фролов.

— Ну, как у тебя там? Не подавала она позывных? Но Жуков промолчал, может быть, не расслышал, склонясь над сигнальными книгами, перекидывая через голову ремешок передаваемого Фролову бинокля…

Совсем ведь недавно, переходя с «Ревущего» на док, расстался с Клавой как с родной — потому что твердо обещал демобилизоваться, уйти с кораблей. А потом смертельно затосковал, понял — обещал несбыточное, не может расстаться с морем. Вновь бросился к ней — сказать все как есть — и никогда не забудет, какой яростной злобой налились любимые глаза. «Если так — кончено у нас все с тобой!» — сказала как отрезала — отчужденно и грубо.

Даже сам себе боялся дать отчет Жуков, как плохи, как безнадежно плохи стали вдруг его отношения с Клавой. А в глубине сознания теплилась мысль — если все же настоит на своем, поставит ее перед фактом — может быть, наладится жизнь. Ведь, в конце концов, его одного любит эта непонятная Клава! И если честно предложить ей теперь же оформиться в загсе…