В огороде баня - [32]

— Дыхни!

— Да что вы, Прасковья Семеновна! Ну, было раз, так я же обещал.

— Ваши обещания ломаного гроша не стоят. Когда на тот берег поедешь?

— Да вроде бы и ни к чему мне туда ехать.

— Завтра поедешь. Привезешь вот человеку материал, да сам погрузишь на складе, понял? Человеку некогда, занятой он — Прасковья поманила бровью Павла Ивановича и забрала у него из замокревшей ладони квитанции. — На тебе. Завтра чтоб все было на месте.

— Как же так, Прасковья Семеновна!

— Я дважды не повторяю, парень!

— Ладно. Этому, что ль? — тракторист показал черным пальцем на учителя с таким видом, будто с трудом отыскал его в толпе.

— Этому.

— Пусть покажет, где живет.

Павел Иванович показал, где живет: отсюда хорошо была видна его избушка.

Парень спрятал квитанции в нагрудный карман гимнастерки и полез в кабину. Прасковья была уже далеко, издали она кивнула Павлу Ивановичу и больше уже не оборачивалась, скоро ее косынка затерялась среди сосен на горе.

«Прасковья умеет нажимать красную кнопку», — без зависти и удивления подумал Павел Иванович и побрел назад с низко опущенной головой.

Мы уже говорили о том, что боров Рудольф самостоятельно сделал два умозаключения. Первое состояло в том, что тьму не обогнать. Второе заключалось в том, что быть врагом человечества плохо. Хуже некуда. Что с человечеством надо мириться. А как мириться, боров еще не знал.

Поначалу Рудольф добывал корм, чтобы не вознестись. Он исхитрялся, он стал коварным и злым, но после множества приключений он пришел к третьему и важнейшему в своей биографии выводу: без человека жить невозможно. Подспудно, однако, в просторном черепе рекордиста зрел вопрос уже философского порядка: «Зачем я родился, и зачем я нужен людям?»

Это был ключевой вопрос, но ответа на него пока не было. Боров лежал в кустах напротив избы деда Паклина и дожидался ночи, чтобы выйти на охоту.

Глава десятая

1

На следующее утро, когда чуть разбрезжило и в огороде над цветами загудели пчелы, к Павлу Ивановичу, незваный, прибежал прораб Василий Гулькин. Был он свеж, румян и полон деловитости.

Павел Иванович сидел на крылечке летней кухни и докуривал первую свою сигарету. Вася Гулькин снял зачем-то рубаху и кинул ее на лавочку, потом снял штаны, остался в плавках и кедах на босу ногу.

Павел Иванович угрюмо прикидывал, накапал ли малую толику самовар, или наливать Гулькину из заветной банки, из неприкосновенного запаса? Самовар был спрятан в углу кухни, под досками пола, ночами он сопел и пофыркивал. Павел Иванович просыпался, прокрадывался на цыпочках в угол, садился там на корточки и слушал. Он боялся этого агрегата, он с ним не смирился. Учитель молил бога, чтобы агрегат сломался непоправимо, чтобы его унес в мешке Гриша Сотников к себе. Унес навсегда.

Но самовар не ломался — он шипел и посвистывал полные сутки, снабженный, по словам Гриши, реле, включался и отдыхал по собственному усмотрению. Это ведь было последнее слово техники.

Вася Гулькин тем моментом шагнул в летнюю кухню, слегка отодвинув хозяина ногой, и посвистывая, стал внимательно рассматривать инструмент, развешанный по стенам. Он нашел топор, попробовал блестевшее его жало большим пальцем, покатал топорище в руке и качнул головой с одобрением. Вася взял также ножовку, двуручную пилу и молча отправился в дальний угол огорода, за гороховую грядку, где белел ошкуренный лес. Павел Иванович подобрал другой топор с пола и, любопытствуя, побрел вслед за Гулькиным. На всякий случай учитель думал про закуску. Банка с соленьями была в подполье, и это обстоятельство несколько усугубляло обстановку: в доме еще спали, и тревожить обиженную семью страсть как не хотелось.

Вася Гулькин стоял, вдавив ноги в мягкую землю, и щурился — прикидывал, с чего начать.

— Лес неважный, — сказал Гулькин, — кривой лес.

— Вместе валили…

— С меня чего взять было, я спал, а вот Евлампий — подлец. Все у него наперекосяк, — Гулькин, сощурясь, еще раз со внимательностью поглядел на ошкуренные бревна. — У меня такое впечатление, — сказал он, — что ты чужой лес вывез, ей-богу!

Учитель сразу затосковал, ноги его ослабели, и он присел на холодный кирпич:

— И у меня такое же впечатление, Василий. Так ведь все Евлампий: я ему говорю — налево надо от развилки. Вроде бы налево мы сворачивали, не помнишь?

— Налево, точно.

— Ну, а Евлампий утверждает — направо, мимо старого овощехранилища, вот незадача! Не везет мне, Василий!

— Не расстраивайся, может, то и к лучшему…

— Хозяин ведь найдется?

— Обязательно найдется. Отдашь лес, за твоим еще раз съездим. Не расстраивайся. Я помочь тебе пришел, Прасковья намек дала. Понравился ты ей чем-то. А сам бы я не догадался, честное слово! Прямо говорю, не догадался бы.

— Что ж, спасибо.

— Не мне спасибо — Прасковье. Времени у меня мало, давай шевелиться.

— Может, это… Может, опохмелишься? — Павла Ивановича легко было растрогать, он уже решился слазать в подпол, достать огурцов с капустой, чего бы это ему ни стоило.

Вася Гулькин упер руки в бока совсем как Прасковья, задрал голову и долго смеялся.

— Зря ты, Павел Иванович, этой меркой меня берешь. Я не запойный. Тут такая ситуация… Тебе сказать можно. И скажу. С Прасковьей у меня конфликт произошел. Мы для рабкоопа дом строим. Жилой, восьмиквартирный. Является она туда и давай командовать: это не так, то не эдак. Меня срамит принародно, я отозвал ее в сторонку и шепотком, на ухо: я твой муж, я строитель по специальности и не халтурщик, я техникум кончал с отличием и мотай отсюда подобру-поздорову, командуй в другом месте. Она не унимается. Я говорю: рассержусь, Прасковья, хватишь ты лиха от меня! А что ты мне сделаешь, побьешь? Нет, драться с женщиной не в моих правилах. А что тогда? Я и закуролесил. А тут она меня еще в столовой с крыльца спустила, опять принародно. Я еще пуще. Я знаю, чем ее пронять можно — пьяниц она ненавидит. И напугалась до смерти: чужих мужиков за водку гоняет, а свой тоже пьет, как сапожник. Понял?