В огне и тишине - [41]

А чиновник вяло переворачивал листки паспорта, дотошно прочитывал все отметки о прописке и выписке, потом снова вернулся к первой странице, хмуро глянул на Войтенко:

— Не здешняя, гражданка?

— Господин начальник, я у дяди живу, к родственникам приехала, — попыталась объяснить Оля.

— Приезжая, значит, — не слушая, продолжал чиновник. — В таком разе, гражданка, собирайтесь в эвакуацию. Поедете на Украину.

— Да чего ж мне делать-то на Украине, когда у меня тут родной дядя?! — возразила девушка.

— Следующий! — Чиновник сделал пометку красным карандашом и протянул Оле регистрационный талон, так и не взглянув на нее. К столу протиснулись очередные. Олю оттолкнули, и чиновник уткнулся носом в новый паспорт.

Девушка растерянно оглянулась. Кто-то шепотом посоветовал:

— Иди, иди, девушка. Тут спорить нельзя — сразу в гестапо заберут.

Войтенко глубоко вздохнула, круто повернулась и выскочила на улицу. По дороге домой мучительно искала выход из создавшегося положения. А выход виделся только один: надо, чтобы хозяин попросил не трогать ее как его родственницу. Дома Оля бросилась к Бондаренко:

— Денис Трофимович, дядя Денис! На вас вся надежда! Идите в комендатуру, попросите, чтобы вашу племянницу не отправляли.

Бондаренко, насупившись, возился в углу.

— А чего просить? Все равно скоро всех будут вывозить. Ничего не даст моя просьба, только внимание излишнее привлеку.

— Но попробовать же можно…

— Да не буду я пробовать! — рассердился Бондаренко. — Живи пока, а там видно будет. Не забрали ж тебя сразу, — значит, не очень это строго у них.

Хозяин сел, глядя в пол, задумался, вздохнул:

— Живи. Только вот чем вас кормить, оглоедов? Ишь, три глотки на мою шею. Ты вот что. Возьми какое ни на есть барахлишко да сходи в станицы. Может, что-нибудь из харчишек выменяешь, а тем временем тут эта кутерьма уляжется.

Оле ничего не оставалось, как собираться в дорогу. Заныло сердце: потянуло к родным. Если уж в станицу, то почему бы не в Ивановскую? Хоть повидаться с матерью, с сестрами, а то ведь кто знает: придется ли еще свидеться?

На другой день Оля отправилась в путь. Ехать одна побоялась и упросила Валю Энину быть попутчицей. Пришлось рассказать подруге, что в станице Ивановской живет крестная мать и что у нее-то Оля и надеется раздобыть продукты.

Девчатам повезло: их подхватил какой-то немецкий шофер и «люстиге руссише фрейлейн» были с шиком доставлены в Ивановскую. Гораздо труднее оказалось тайком от подруги убедить отца и мать в том, что она — не родная их дочь, а только их крестница. Чего стоило Пелагее Кононовне и Ананию Амвросимовичу сдержать себя и сыграть роль «крестных», знали только они, отправившие на фронт пятерых сыновей, зятя и дочь. Они еще не знали тогда, что четверо из них не вернутся с войны, что последними весточками от них будут короткие и сухие строки похоронок…

В Темрюк подруги вернулись с тяжелыми мешками и целым коробом впечатлений. Несмотря на продовольственное пополнение, хозяева не очень обрадовались быстрому возвращению «племянницы». В городе шли массовые аресты комсомольцев, полицаи и гестаповцы врывались в дома, забирали всех трудоспособных, особенно молодежь, и отправляли в Германию: великому рейху требовались рабочие взамен тех, кто по тотальной мобилизации ушел «выпрямлять» восточный фронт. А что было легче, дешевле и выгоднее бессловесного и бесправного остарбайтера, которого можно держать в бараке за колючей проволокой, кормить несъедобными каштанами и гнать плетью на работу? И оккупанты старались. Город стонал.

Оля зашифровала сведения, которые удалось добыть во время поездки и получить от хозяина, и в тот же вечер радировала на Большую землю. Наутро Бондаренко придумал «племяннице» работу: она ходила по дворам и переписывала жителей. Десятки людей, десятки характеров и настроений встретились ей в ходе этой работы. Были равнодушие и злоба, слезы и заискивания, проклятия и надежды. Девушка мучилась оттого, что не могла открыться этим людям, не могла рассказать прямо и открыто правду о положении на фронтах, не имела права откровенно поддержать тех, у кого надломилась вера. Оля устала от этой переписи больше, чем от тяжелой физической работы. Перед вечером зашла к Байдикам, зашла как к знакомым, а встретили ее как родную. Оля отвела душу. Гостеприимные хозяева жадно ловили каждое слово девушки, рассказывавшей о положении на фронтах, о тяжелых боях под Сталинградом, о том, что Москва и Ленинград, несмотря на хвастливые заявления гитлеровцев, живут и сражаются. Рассказывала о переломе в настроении немецких солдат, о нотках пессимизма и обреченности в их рассуждениях и прогнозах исхода войны. Ушла девушка, отдохнувшая и приободрившаяся после задушевной беседы, ушла, уверенная, что сообщенные ею сведения от Байдика осторожно выскользнут в город и обойдут всех жителей, передаваемые тайком, шепотом, под большим секретом, из уха в ухо, и принесут людям новый заряд бодрости и веры в грядущую победу над врагом, в свое скорое освобождение от иноземного ига.

Конечно, это не входило в ее задачу и даже, пожалуй, ей запретили бы заниматься распространением сводок Совинформбюро, если бы она обратилась к своему командованию за официальным разрешением. Но то, что она увидела и услышала, посещая дома темрючан, заставило пренебречь строгими рамками инструкции: люди истомились в неведении, их оглушала лживая трескотня фашистской пропаганды, они жаждали правды, нашей советской правды.