В одном населенном пункте - [19]

— На-ка, заряди!

И какое же счастье испытывал тот из нас, кому Громобой даст трубку и свой кисет, похожий на мешок и стягивавшийся ремешком!.. Трубка быстро заряжалась и подносилась Громобою. И снова наступало безмолвие. Выкурив вторую трубку, Громобой вставал и, поражая нас своим громадным ростом, оглушал басом:

— Спать буду…

Его мрачная фигура, пышная борода, трубка с железной крышечкой, его ворчливый бас и полное пренебрежение ко всему окружающему — все это вызывало у нас страх и восхищение. Недалеко от шахты в степи высился большой холм, поросший густой травой — Савур-могила. В ясную погоду с холма можно было увидеть Азовское море, сверкавшее у горизонта. Мое воображение связывало Савур-могилу с Громобоем. Я легко представлял себе холм и на вершине холма — Громобоя. Одинокий, молчаливый, он своими плечами подпирал нависшие облака: о чем-то задумавшись, он смотрел поверх терриконов на степь и море…

И вот я в забое и вижу Громобоя так близко от себя. Стоит мне протянуть руку — и я коснусь его густой, запорошенной угольной пылью, черной бороды. Но я вдруг оробел и невольно отступил. На деревянном столбе, подпиравшем кровлю, висела лампа Громобоя, освещавшая его мрачное лицо. Мне казалось, что это он, своей широкой спиной, подпирает кровлю.

Отец сказал Громобою обычное шахтерское:

— Бог в помощь…

Громобой посмотрел на меня и спросил строго:

— А не рано ли в шахту пожаловал, господин хороший?

Я удивился: здесь под землею голос Громобоя звучал тише и глуше, совсем не так, как на поверхности.

Отец за меня ответил:

— Пускай дитё привыкает.

Он говорил почтительно, с уважением. Но Громобой даже не взглянул на него.

Но еще больше я удивился, когда Громобой потянулся к столбику, на котором висела лампа, фляжка с водой и сумка, порылся в сумке и вынул из нее что-то завернутое в тряпицу. И это что-то оказалось трубкой Громобоя. Он сказал, протягивая мне трубку.

— На-ка, заряди…

И засмеялся, довольный своею шуткой. Я, конечно, знал, что в шахте нельзя курить — шахта была газоносная. Но зачем же ему трубка? Только позже, когда мы поднялись на поверхность, отец объяснил мне, в чем тут дело: когда Громобой уставал, он брал пустую свою трубочку и посасывал мундштук, словно покуривал…

Тут, в забое, Громобой мне еще больше понравился. Был он менее угрюмый, чем в бараке. Но когда из других забоев к нам подошли шахтеры, Громобой замолчал и отвернулся. Его сильное, большое тело как-то приноравливалось жить в тесном и узком пространстве; уголь он отбивал ловко, быстрыми короткими ударами.

Шахтеры заслонили Громобоя. Они окружили меня, и всюду, куда я ни поворачивался, я видел дрожащие огоньки коптушек.

— Чей это хлопчик? — спросил кто-то из шахтеров.

А другой сказал:

— Герасима Приходьки сынок.

— А Шубина ты, хлопчик, боишься? — опять спросил меня первый шахтер.

По правде говоря, я боялся Шубина, этого домового, который, как говорят, водился в шахте и пугал людей. Но я промолчал. А за меня кто-то сказал быстрым говорком:

— Шубин его боится. Как заслышал, что молодой Степан Приходько с отцом в шахту полез, так куда там… Побег Шубин куда глаза глядят. — Все вокруг засмеялись. Потом кто-то приладил мне на грудь лампу, в руки дал обушок и сказал отцу:

— Доброго шахтера ты дал, Герасим, нам. Гляди, как он кровлю головой подпирает… Важный. Надулся, молчит. Ни дать — ни взять, сам господин Илютин к нам пожаловал…

И хотя мне было ужасно обидно, что надо мной подшучивают, но тут и я не выдержал — залился смехом. Хозяйского холуя Илютина я знал. Да и как его не знать: он нам, ребятам, по копейке давал и в лапти обувал, чтобы зайцев гонять, когда охотился. Был он толстый, коротконогий, в белом кителе, в фуражке с инженерскими молоточками. Когда ходил, то на палочку опирался. Остановится, подопрет живот палочкой и в небо глядит на своих турманов.

Отец говорил о нем: Илютин шахту не любит, она ему в тягость. Только раз в месяц он спускался в забои. Штейгер и артельщики делом управляли. А его дело — охота, псарни, голуби. Тут он имел тонкое понятие!

Нам с отцом пора было уходить из шахты. Но тот самый забойщик, который приладил мне на грудь лампу, сказал:

— Стой, хлопчик! Получай от нас гостинцы.

И мне насовали в карманы и даже за пазуху «гостинцев». Поднялись мы с отцом на-гора. Я пошел домой и сложил во дворе горку из кусочков угля, подаренных мне товарищами отца.

А в скорости я и сам стал шахтером. Сперва глеевщиком — на разборке породы. С этого и начались мои шахтерские университеты…

Приходько замолчал.

— Сегодня я был в гостях у своих стариков, — заговорил он задумчиво. И, улыбнувшись, произнес тихо. — Хороший народ старики-шахтеры… И песню хорошо поют. — Он замолчал, прислушиваясь к далекой-далекой песне.

Потом вдруг спросил меня:

— Сколько заводов было эвакуировано на Восток?

Я назвал цифру.

— Должен вам сказать, что из тех многих заводов, которые были эвакуированы на Восток, один заводик эвакуировал я, Приходько, в город Копейск. Откуда только у нас брались тогда силы? Мы ведь не ждали, когда Госплан запланирует нам железо, лес. Мы выискивали железо на месте, мы брали лес на месте, мы искали людей для работы и там же, на месте, находили их. Поверьте, товарищ Пантелеев, когда я вернулся в Донбасс, в свой район, то в трудную минуту жизни — а их у нас очень много, этих трудных минут, — когда мне делается особенно тяжело, я вспоминаю зиму сорок второго года на Востоке — и как-то легче на душе делается. Жил я на Урале, жил, работал и как в песне поется: «Мне Донбасс здесь всюду снится, я зову его в бреду»… И как только освободили Донбасс, я сразу поехал в свой район. Какая это была жизнь! Минимум благоприятных условий на первых порах и максимум, товарищ Пантелеев, задач! Давай уголь, откачивай воду, давай хлеб, строй школы, строй больницы. Сделал одно, а тут находит другое, и никакой передышки, товарищ штатпроп! Вот у нас какое замечательное государство! — сказал он с каким-то радостным удивлением. — Очень и очень даже требовательное. Диву даешься, как это нам удавалось все делать. Ведь было нас, коммунистов, на первых порах маленькая горсточка на весь район…