В объятиях спрута - [11]

Самый маленький из семейства гладких, или настоящих, китов известен нам лишь с 1864 года. Это странное животное имеет настолько расширенные бока, что грудная клетка его напоминает бочку. И сейчас этот кит-пигмей (Neobaloena) встречается лишь в исключительных случаях. Необходимо заметить, что это “миниатюрное” животное может достигать 18 метров в длину.

Как было показано, число китообразных внушительного размера, с которыми мы едва знакомы, достаточно велико. Ряд других, как мы увидим в дальнейшем, известны ученым лишь по внешнему виду. А сколько еще осталось таких, о чьем существовании мы даже не подозреваем? Сколько еще имеется морских животных, принадлежащих к разным зоологическим отрядам, которые благодаря анатомическому строению, физиологии или особенностям образа жизни и географического распространения могут успешно противиться случайному попаданию на берег? Большинство живых организмов теряют плавучесть после смерти, и, если они не живут вблизи берегов, у них нет шансов оказаться выброшенными на пляж или скалы.

Необходим рисунок

Несмотря на наш далеко не полный список представителей морской фауны, существование морских чудовищ вызывает обычно большое недоверие. Это случается из-за фантастичности описаний, которые обычно им даются. Но, может быть, прежде чем отнестись к таким описаниям резко отрицательно, надо спросить себя, не существует ли a priori каких-либо причин для появления таких описаний.

Прежде всего, морские существа всегда выглядят более или менее фантастически; будучи приспособленными к условиям жизни совершенно отличным от наших, они неизбежно должны казаться отклонением от нормы. Как подчеркивал Монтень, “те, кого мы называем чудовищами, не представляются таковыми Богу, видящему в необъятности своего творения бесконечное многообразие постижимых для него форм”.

Мы сами со своей стороны способствуем фантастическим представлениям о морских животных, наделяя их абсолютно неадекватными названиями. Располагая для сравнения лишь примерами из привычной для нас сферы жизни, мы видим в существах, живущих по ту сторону морской завесы, некоторое соответствие земным или небесным существам, доступным нашему воображению. Мы населили океан пауками и скорпионами, мышами и зайцами, телятами, коровами и свиньями; собаками, кошками, львами и тиграми; волками и медведями; слонами и лошадьми; мужчинами и женщинами; мы посадили в нем анемоны, лилии и крапиву; заставили расти виноград и огурцы; мы рассеяли по нему звезды, луны и солнца. И потом, оказавшись в плену у своих собственных понятий, с удивлением увидели, как анемоны и звезды пожирают друг друга, огурцы ползут по земле, а из винограда выходят демоны, снабженные щупальцами; мы увидели зайцев, передвигающихся медленнее черепах, и женщин и коров с рыбьими хвостами.

К тому же бедность нашего словаря и устройство нашего языка, посредством слов привносящего искусственную прерывность в единство мира, сами по себе способствовали невероятности наших представлений о морских жителях. Мы не можем описать новое животное, иначе как разбирая его деталь за деталью и последовательно сравнивая каждую из них со строением уже известного нам существа, и, таким образом, у нас неизбежно складывается представление о чужерод-ности и чудовищности вновь открытого животного. Подобное описание, возможно, поможет нам узнать животное, когда мы его встретим, но оставит лишь туманное представление о внешности неизвестного нам существа.

Абстрактный, более или менее удаленный от реальности язык не может заменить нам данные наших чувств или хотя бы конкретное изображение, “рисунок” предмета. Увы, редко случается, что при внезапном появлении неизвестного животного рядом оказывается талантливый художник. Представление о незнакомце строится обычно на основании словесного портрета. Именно в этот момент червь неясности проникает в зоологическое яблоко. Ибо словесное описание неизвестного существа по природе своей трудно сделать. Оно приносит результат тем менее достоверный, чем более расплывчатым и неумелым оно оказывается.

Опишите моржа как своего рода тюленя, вооруженного слоновьими бивнями, и хороший художник сможет на основании одного лишь этого свидетельства нарисовать удовлетворительный или, во всяком случае, не лишенный сходства портрет этого животного. Но если случайно, по примеру натуралистов прошлого, вы станете описывать осьминога как рыбу с восемью лапами, то рискуете не узнать оригинал, глядя на его гравированное изображение. Действительно, мало кто подумает об осьминоге, когда увидит среди гравюр “Универсальной космографии” Себастьяна Мюнстера (1556), где собраны все чудовища северных морей, изображение чего-то вроде большой чешуйчатой рыбы с паучьими лапками. Этот рисунок странного по меньшей мере существа был позаимствован космографом из немецкого перевода, сделанного Раффом в 1545 году, сочинения Альберта Великого, в котором рисунок, без сомнения, относится к осьминогу.

Можно ли упрекать художника, иллюстрировавшего переведенное на разговорный язык и предназначенное для широкой публики издание этого сочинения, за такое изображение этого моллюска? Конечно, нет, поскольку автор сам говорил о нем как о “морской рыбе, имеющей восемь лап”. И можно ли упрекать Альберта фон Больштедта, самого авторитетного ученого Средневековья, за то, что он описал осьминога таким образом? Ведь в его время “рыбой” называли всякое морское животное, кем бы оно ни оказалось — медузой, морской звездой или китом.