В неверном свете - [9]

Иногда комиссар пытался хоть немного почувствовать вкус жизни, имитируя жизнерадостность.

Где- то совершенно в другом месте он отправляется в свою поездку. Небеса потемнели, но его это не огорчает. Нет, не только не огорчает, но даже радует. Хорошо! Темнота защитит, скроет его.

Он любит эти поездки, и специфический характер служебных командировок придает ему ощущение легкости, от которого уже трудно отказаться. Вот он, живой, настоящий, чувствует землю под ногами, ветер, овевающий лицо, и в то же время он невидим, его нет. На этот раз он будет преимущественно Дунканом, но сначала Макферсоном. И что вообще значат имя или фамилия, когда по бюрократическим критериям он вообще не существует? Нигде, ни в одном компьютере. Как будто он принадлежит к какому-то иному виду людей. В этом есть нечто изысканное, одиночество так изысканно.

Он едет быстро, но не слишком. Торопиться некуда, время у него есть. На подъезде к Лондону обычная пробка. Рядом стоит автофура. Напарник шофера курит и бросает бычки на дорогу. Он выходит и подбирает их. Неотесанный напарник пристыжен, но он, путешественник, дарит ему улыбку и наслаждается позором этого тупицы. Дорожный барбос, пожалуй, не забудет такой урок; разумеется, ему и в голову не придет, что мужик, убирающий с дороги чужие окурки, может оказаться не педантичным занудой, а кем-то еще. Но только он не кто-то еще. Он вообще другой, не такой, как все.

Его мысли крутятся вокруг важных для него вещей и не дают скучать. Постепенно он достигает своего излюбленного состояния — свободных ассоциаций, почти не облеченных в словесную оболочку. Себя он видит узором, парадигмой. Лондон — как мельтешащее Нечто, как чудесным образом ожившую сердцевину тибетской мандалы, сложенной из песка. Он властно берет в оковы всю эту суету, и пускай его действия тормозятся, он слишком мал, чтобы его можно было удержать. Он слишком велик, чтобы его можно было сбросить. Именно этим преимуществом он и отличается от всех.

К вечеру он приезжает в Дувр. Паркуется, по критериям короны, незаконно, но его это ничуть не волнует. Разве змея станет задерживаться в том месте, где сбросила кожу? Машину уволокут, когда он давно уже перестанет в ней нуждаться. Добропорядочному гражданину, подлинному Макферсону, которому принадлежит это транспортное средство в буржуазном смысле, после его возвращения из отпуска первый же вечер будет испорчен внушительным штрафом. Бедный Макферсон.

Прежде чем выйти из машины, он не забывает про свою излюбленную шутку — выдергивает ресничку и кладет ее на приборную доску. Если за ним когда-нибудь в самом деле погонятся сыщики, какая детская радость охватит их при такой находке! Отпечатки пальцев, генетический анализ и все такое! Скорей, в лабораторию! Только зря стараетесь, борзые! Ни в одной базе данных, даже самой старой, не найдете о нем ничего.

Чтобы жить, нужно исчезнуть.

Чтобы достичь величия, нужно быть маленьким.

Он прекрасно защищен всеми этими парадоксами. Неторопливо шагает по пустынной улице к дому опустившегося субъекта, к услугам которого иногда прибегает. Руку оттягивает тяжелый чемодан, который он несет так, не опуская на ролики. Своя ноша не тянет.

На звонок тут же открывается дверь; грубый голос заявляет вместо приветствия:

— Пожалуй, сегодня ночью я никуда не поеду, погода больно дрянь.

Вот бы так все люди говорили — только тогда, когда действительно нужно по делу, вместо того, чтобы без умолку демонстрировать свою ограниченность. А он этой ночью поедет. Он привык плясать как пробка на волнах. Ему это нравится.

В четверг вечером выглянуло солнце. Хафнер много раз заговаривал о том, что «вот и началась погодка для летних пивнушек», а Лейдиг, вероятно, опасаясь предстоящей прогулки с его фрау мамочкой, притих и с жалким видом навалился на край стола. Разумеется, они не закончили всех дел; это невозможно в мире, где восьмилетние дети складывают у себя дома украденные кошельки, но Тойер больше не мог сидеть в кабинете и объявил: «Хватит на сегодня!» Никто из подчиненных не стал возражать.

Штерн подвез его до дома.

— Когда-то тут не было никаких построек, — задумчиво произнес корпулентный комиссар, глядя на тянувшееся слева от них Нойенгеймское Поле с высотными домами и бетонными блоками факультетов. — Только фруктовые сады и пашни.

Штерн слышал об этом не в первый раз, и Тойер это знал. Поэтому, уважая терпение своего сотрудника, не стал вспоминать про воздушных змеев, которых в прежние времена мальчишки мастерили своими руками.

— Так вы считаете, что мы все-таки можем вести поиск? Я имею в виду — учитывая наше новое задание. И мы ничего не нарушим? — Молодой комиссар пытался говорить безразличным тоном, но это ему не очень удавалось. После недавнего смелого предложения он сам испугался своей храбрости.

Тойер лениво зевнул:

— А-а-х, конечно, можем. Вероятно, все это чепуха, но я не позволю Зельтманну так просто списать меня в утиль. Если мы выясним, что он прав, больше не будем об этом говорить. И если окажется, что он не прав, тоже больше не будем об этом говорить.

Он едва не захихикал, так его восхитила бессмыслица собственных слов. Штерн, с трудом справлявшийся с волнением, высадил шефа на площади Мёнххофплац. Как всегда, Тойер забыл его поблагодарить.