В небе Молдавии - [34]

- Кать, а Кать, - не унимался звонкий певучий голос, - угости летчика кваском. Небось пить хочет...

Только теперь я рассмотрел кучера. Это и была та самая Катя, к которой приставали девчата. Она повернулась к подруге, передала ей вожжи и нацедила мне полную кружку пенистого квасу. Я наклонился к ней взять кружку - и оробел. Господи! Бывает же такая красота! Огромные серые глазищи были окаймлены густыми ресницами - не глаза, а очи; таких глаз не нарисуешь и не опишешь. На загорелом лице, с яркими, по-детски припухшими губами, они искрились прозрачными степными родничками, сверкали и переливались, смотрели на мир откровенно и доверчиво. Удивительные глаза! Да и вся она была какая-то особенная. Мне почему-то казалось, что я уже давно знаю эту дивчину. Утреннее солнце золотило тяжелую копну темно-русых волос, от легкого ветерка платье то раздувалось, то плотно облегало статную, крепкую фигуру.

Я вообще не привык заводить знакомства с девушками, да еще с такими красавицами; и теперь язык у меня словно отнялся, я не сразу нашелся, чтобы поблагодарить за квас. А тут еще Катина подружка ни на минуту не оставляла меня в покое. Лукаво поблескивая хитрыми глазами, она так и сыпала новостями.

Я узнал, что все они девятиклассницы, едут на сенокос.

Маша - так звали Катину подружку - взмахнула вожжами и как бы между прочим заметила, что сегодня у них в клубе вечер, а Катюша неплохо танцует.

Я был приятно удивлен; оказывается, многие летчики, которых я хорошо знал, часто похаживали к ним на танцы за шестнадцать километров.

У мосточка через ручеек подвода остановилась. Маша спрыгнула, зачерпнула бадейку воды и стала поить лошадь. Мы сидели с Катей на облучке, болтали ногами и со значительностью разговаривали о какой-то ерунде.

- Ну, нам направо, - объявила Маша и уселась на свое место.

- До побачення, - просто сказала Катя. - Вам прямо. Вон, видите хутор? Оттуда до аэродрома десять километров. А мы туда, - она указала на низину, куда уже свернула первая подвода.

Мне почему-то показалось, будто Катя совершенно убеждена, что мы обязательно встретимся.

- А может, поможете нам копнить? - заметив мое замешательство, озорно спросила Маша.

В другое время я бы и раздумывать не стал - помчался на сенокос с этими славными девчатами. Но сейчас... Я прощально махнул рукой. Подводы запылили. Из низины донеслась звонкая девичья песня.

На душе было светло. Случайная встреча до краев наполнила меня бодростью, от прежней грусти не осталось и следа. Еще вчера медицинская комиссия признала меня негодным к летной службе. Казалось, жизнь кончена. Но не зря, видно, говорят, что молодость - девичья память: только до порога, переступила - все забыла. Прошел один только день, и я уже бодро шагаю по степи, подсвистываю жаворонку, а в ушах звенит: "До побачення". Будущее уже не страшит. Я представляю себе, как возвращаюсь из Москвы к старичку-профессору с решением центральной врачебно-летной комиссии об отмене его заключения. Или нет, лучше я приду к нему возмужалый, с орденом на груди и гордо скажу: "Вы, профессор, считали меня случайным человеком в авиации, вы списали меня с летной службы, а я добился своего. Я совершил не один героический подвиг, меня знает весь Советский Союз. Что вы теперь на это скажете?"

...Подвиг. Где я могу совершить его? На войне? Но войны нет. И пусть лучше никогда не будет. А в полку какой может быть подвиг? Нет, уйду из полка и стану летчиком-испытателем. Там-то уж можно будет прославиться. Майор-артиллерист вчера говорил, что к подвигу нужно готовиться. А как? Хороший этот Степан Степанович! Где он теперь?

Я шел в хмельной тишине и все время ждал чуда. Я не представлял себе, каким оно будет, но знал: что-то должно произойти.

Я свернул с тропинки и сел между бурно разросшимися вдоль межи полевыми маками. Высокая стена кукурузы заслонила крайние хатки небольшого хутора. Оттуда доносились разноголосые крики мальчишек, лай собак, скрип колодезного журавля. И вдруг я увидел чудо: прямо у меня на глазах распустился какой-то цветок. Только что я смотрел на его туго спеленатый бутон, и он вовсе не казался мне интересным. Я рассматривал его просто так, машинально, прислушиваясь к звукам хутора. А он, не стесняясь меня, начал спокойно раскрывать свои лепестки навстречу живительным лучам солнца. Сначала чуть дрогнул, а затем отстал верхний лепесток и замер, будто присматриваясь к чему-то. За ним - второй, третий... И цветок вдруг запылал, обнажив медвяную сердцевину, готовый к визиту пчел и бабочек, вершащих великое таинство.

Я смотрел на это удивительное творение природы и думал: нечто подобное бывает и с человеком; никто его не замечает, но приходит час - и открывается внезапно человеческая красота.

Где-то далеко загрохотал гром, и я невольно встревожился за цветок: налетит на него ураган, сломает тонкий стебелек, смоет пыльцу - и ничего не останется от этой красоты.

Я еще немного посидел, разглядывая цветок, его нежные улыбающиеся лепестки, потом встал и быстро зашагал через выгон к хутору. Над улочкой кружились тополиные пушинки, пахло кизяком, парным молоком. У плетней переговаривались хозяйки, пощипывали траву гуси, рылись в земле наседки. На дороге висела туча пыли. В ней прыгал какой-то босоногий светловолосый мальчишка. При каждом прыжке рыжая пыль кругами растекалась по сторонам, липла на его рубашонку. Рядом, прихлопывая в ладоши, скакала такая же белоголовая девчонка, подражая озорнику. Я засмотрелся на них; в детстве мне тоже нравилось барахтаться в пыли, подбрасывать ее руками и подставлять "туче" голову. "Прыгайте, прыгайте, - мысленно сказал я им, - все равно мать отшлепает, но когда-нибудь, подобно мне, будете вспоминать это утро как самое большое в жизни счастье".