В небе Чукотки. Записки полярного летчика - [14]

— Заманчиво, но опасно! В таком деле надо опереться на науку. Если экипаж погибнет — нам с вами несдобровать. Направьте это в ЦАГИ на заключение.

Пока в ЦАГИ готовили ответ Алкснису, в личных беседах ученые–аэродинамики убеждали Главного:

— Вы же летчик, Гроховский! Не вам рассказывать, что произойдет, если купол заполнится на полсекунды раньше, чем откроются замки. А где гарантии, что они откроются? А если при открывшемся парашюте груз зависнет? Летчиков похоронят как героев, а нас с вами засудят как вредителей. Нет, на такой эксперимент согласия дать нельзя.

Стало ясно, что не сегодня–завтра на стол Алксниса ляжет отрицательное заключение. Как быть?

Алкснис всегда помогал КБ и многое брал на себя вопреки советам маловеров в своем штабе. Но сейчас возражают не лица, а крупнейший научный институт. Слишком авторитетны подписи!

В жизни человека бывают окрики, каких он не заслуживает, и удары, на которые он не смеет ответить. Вероятно, каждый может вспомнить запрет на выстраданное им, и трудный поиск ответа на вопрос: как быть?

Одни смиряются сразу, утешаясь: выше себя на прыгнешь!

Другие негодуют, спорят, но подчиняются. И очень немногие борются, не отступая и перед риском, необходимым, чтобы доказать истину делом. Мы можем только предположить, что переживал Гроховский, когда сказал:

— В непроверенном деле всегда есть опасность неудачи. Пока нет приказа Алксниса, я могу взять ответственность на себя. Но сделать это надо сегодня, завтра будет поздно!

Упреждая запрещение, Гроховский посылает на этот эксперимент своего лучшего летчика Александра Фроловича Анисимова.

Вот как представилось мне то далекое утро августа 1932 года по рассказу Урлапова {4}, оказавшегося свидетелем испытания.

Приняв решение, сосредоточенный и молчаливый, Павел Игнатьевич на предельной скорости гнал машину к Тушинскому аэродрому. Раннее утро. Шоссе свободно. Появляются, еще пустыми, первые трамваи. На линейке, кроме охраны, никого из аэродромной обслуги нет. В начале взлетной полосы — ТБ–1 с подвешенной под его брюхом пушкой.

Анисимов доложил, что машина и экипаж готовы к выполнению задания. Гроховский выслушал рапорт с хмурым выражением лица и только спросил: «У всех ли есть личные парашюты?» Сопровождаемый Анисимовым и штурманом Бобковым, в глубокой задумчивости он обошел самолет кругом.

— Ну, что ж! Двум смертям не бывать, не так ли, Александр Фролович. Рискнем?! — сказал, как бы советуясь. А потом решительно: — Выполняйте задание, товарищи. Высота восемьсот, сброс над центром поля!

Бобков ответил; «Есть!» — и тут же отошел.

Анисимов с ответом задержался. Казалось, у него на языке вертелся вопрос; получено ли разрешение Алксниса? Он даже облизал губы по привычке, прежде чем спросить, но… вопроса не задал. Чуть помедлив и козырнув Гроховскому, летчик направился к входному люку.

Было тихо и тепло. Над головой — ясная голубизна. На востоке стена облаков, и солнце еще не поднялось над ней. По ту сторону аэродрома, над рекой, приподымался ночной туман. На высоком берегу Москвы–реки, в деревне Строгино, над избами вились печные дымки. Все в природе дышало миром и покоем, и только гул моторов самолета, тяжело разбегавшегося для взлета, вносил тревожную ноту в утреннюю тишину…

Что произойдет в ближайшие двадцать минут?

Быть может, правыми окажутся скептики? Может, для тех, кто сейчас взлетает, эти минуты — последние. Тогда вместе с ними погибнет и идея «срыва», а Гроховский уедет отсюда подследственным военного трибунала?!

Плавными кругами самолет набирал высоту. С земли от него не отрывали глаз. Вот он вышел на последнюю прямую — сейчас все решится! Гроховский побледнел, снял фуражку и прислонился к кузову автомашины. Все ближе и ближе к центру поля подходит гудящий самолет, а сброса нет. («На лбу Гроховского выступил пот, и я, кажется, перестал дышать», — вспоминал Урлапов.)

И, как нередко бывает, когда чего–то долго и напряженно ждут, ожидаемое свершается обыденно. Из–под хвоста самолета выскользнул сверток парашюта. Нехотя разворачиваясь, он вытянулся колбасой и молниеносно превратился в золотисто–белый купол. Самолет вздрогнул, и в этот почти неуловимый глазом момент от него отделилась пушка. Она пошла вниз, поворачивая за собою купол в горизонтальное положение. Освободившись от груза, самолет подпрыгнул и тут же лег на крыло нисходящим виражом. То была спираль победы.

Пушка приземлилась на колеса, послышался хлопок пиропатрона, парашют отцепился и неторопливо распластался рядом.

Урлапов смотрел на это действо как зачарованный. Почувствовав на своем плече горячую руку Гроховского, он услышал:

— Теперь это будет жить, Боря! Это переживет нас с тобой!

Я спросил Урлапова:

— Как ты думаешь, почему Анисимов не задал такого важного для него вопроса: разрешено ли испытание?

— По–видимому, здесь сработало то, что ныне именуется производственной этикой, — ответил Борис после недолгого раздумья. Анисимову было известно мнение ученых, он знал, чем рискует. Но он безгранично верил в удачливость нашего Главного. По отсутствию обычно большого числа лиц, готовящих объект к помету, по очень раннему времени он догадывался, что разрешения еще нет или, что еще хуже, испытание запрещено. Александр Фролович понимал и чувствовал, что в данном случае рисковать надо! Вот он и внес свою долю. Это отлично понял и оценил Гроховский. Когда Анисимов, выключив моторы, подошел с рапортом, Павел Игнатьевич не дал сказать ему и слова. Обнял его и с чувством произнес: