В начале мая - [3]

Он разражается смехом, в котором слышно все, кроме веселья.

– Как будто это могло помешать им прыгать, этим тварюгам! У них толчок такой, что они запросто прыгают на двадцать метров, а если свои крылья расправят, так и того больше. Похоже, что если бы не земное притяжение, сиганули бы еще дальше! Нет, нет, зря рот раскрываете, говорю вам! Я ничего не слышу! Знаете, что мы с вами сделаем? Попытаемся найти легковушку или джип и уберемся из этого чертова города. Должны же где-нибудь быть люди?

Я отрицательно качаю головой.

– Что? Вы что тут свою жизнь хотите закончить?

Я открываю рот, но спохватившись, вырываю листок из записной книжки и пишу: «Я должен найти свою жену».

Опершись локтями на стойку, в позе, типичной для хозяев бистро, он, почесав ухо, говорит с сочувственной иронией:

– Да, вот это, я понимаю – любовь!

Как это кажется теперь странным: вытащить ключ из кармана, вставить его в замочную скважину. Сотни раз я проделывал эти движения, приходя домой. Мария ждала меня. Мне это казалось естественным. Вечно я буду сожалеть о том безразличии, с которым принимал это простое счастье.

Квартира погружена в темноту. Все ставни закрыты. Нет и столь привычных запахов родного дома. Вместо них в воздухе висит стойкий и тяжелый запах сигар.

Я открываю дверь. Боком в кресле, свесив ноги через подлокотник, сидит мужчина. В несвежей майке, с огромной сигарой в зубах, он читает одну из моих книг, поскребывая свою трехдневную щетину.

В довершение всего он встречает меня следующими словами:

– Можно было бы и постучать.

В неярком свете трех свечей, пристроенных на книжных полках, его лицо выглядит осунувшимся, в глазах – тоска. Неужели и у меня такой же затравленный вид?

Я делаю шаг вперед.

– Вам, может быть, это неизвестно, но вы сидите в моем кресле!

Он фыркает.

– То, что буржуазные представления пережили общество, их создавшее, является одним из наиболее смехотворных аспектов нынешней ситуации.

Я имею дело с фразером. Ладно. По крайней мере, он не должен быть опасен. А тот, о ком идет речь, делает широкий жест рукой.

– Ничего больше нет! Все погибло! Все сметено самым исступленным, самым отвратительным, самым бесповоротным бегством! И что мы видим? Появляется один из выживших… Самый последний, быть может… И что же он делает? Кается в грехах? Клянется создать новый, лучший мир? Нет. Он требует свое кресло.

Я опускаюсь на диван. Усталость режет мне икры. В колеблющемся свете свеч я смотрю, как он затягивается сигарой и, вынув ее изо рта, тихо говорит:

– Саранча, была подобна коням… – Его голос крепнет. – Она была подобна коням, приготовленным на войну… Лица же ее – как лица человеческие… – Устремив взгляд в потолок, он словно читает там пророческий текст. – И волосы у ней – как волосы у женщин! И зубы у ней – как у львов!

Апокалипсис!

– А ведь я узнал вас! Вы с седьмого этажа. Вы писатель…

– Да, точно, я жил на седьмом. Но здесь и просторней и удобней. И потом тут есть бар, а также библиотека. Слушайте, у вас был недурной вкус!

– Я разыскиваю жену.

– И здесь вам вкус не изменил! Но должен сказать, что ее здесь нет. Когда я взламывал вашу дверь, я уже знал, что квартира пуста.

– Она ушла?

Он неопределенно машет рукой, и пламя свеч ложится набок.

– Ушла вместе со всеми, когда тут разъезжали с мегафонами. Вздор все это! Куда уходить-то?

Она ушла. Не дождалась меня. Ей стало страшно. А я-то сам, разве я не просидел четыре дня, забаррикадировавшись в отеле, где страх не давал мне даже открыть ставни?

– А вы, вы предпочли остаться?

У него вид, как будто ему предложили нечто дурно пахнущее.

– Дело в том, что я терпеть не могу толпу. Во время исхода в 1940 году – я тогда был совсем мальчишкой – мне все ноги отдавили. Каждый божий день, в течение недель, масса людей наступали мне на ноги! Кстати, хотите знать, где они все оказались, кто послушался этих, с мегафонами? В лагерях.

– В лагерях?

– Да, в концлагерях. И вот этого я как раз понять не могу. Устроив массовую бойню, звинчи проявили заботу об оставшихся. Как только мы перестали сопротивляться, они прекратили избиение. Странно, да?

Он раскуривает погасшую сигару.

– Вы думаете, я тут сиднем сидел? Ошибаетесь. Я выходил. Сначала разгуливал пешком, потом стащил велосипед, а потом – даже машину. И не для того, чтобы убежать. Чтобы смотреть. Я видел такое, такое… Ну и зрелище, скажу я вам! Вы в метро не спускались? Там тысячи сожженных звинчей. Идешь по колено в этой каше. Они устроили там свои первые колонии. А армия залила напалмом все входы и вентиляционные колодцы… Ну а потом, естественно, уж позвинчало, так позвинчало!

Я разговаривал также с массой людей: с военными, с ребятами из Гражданской обороны, с химиками, биологами, другими учеными… Все пытались найти хоть какое-нибудь средство… Кое-кто говорил о контакте, о переговорах… Жалкий лепет! Звинчи и попытки не сделали вступить в контакт. Они приходят, звинчат, и все! Некоторые утверждают: они организованы, значит разумны. Все правильно! Муравьи и пчелы тоже, в конце концов!.. Но взгляните-ка на это с другой стороны: представьте себе, что в глазах звинчей мы – это муравьи. Что человеку стоит разворошить муравейник? И потом, у вас когда-нибудь возникало желание сесть с муравьями за стол переговоров?