В начале было воспитание - [73]

Гитлер был готов принести в жертву целый мир, но этого оказалось недостаточно для избавления от глубоко запечатленного в душе страшного образа отца. Он по-прежнему продолжал незримо присутствовать в его спальне, ибо, даже уничтожив миллионы людей, нельзя уничтожить свое подсознание.

Люди, так и не сумевшие вывести свои подсознательные ощущения в сознание, наверное, сочтут наивным предположение о том, что истоки преступных деяний Гитлера следует искать в его детстве. Многие придерживаются точки зрения, что неправомерно искать причины всего и вся в детских переживаниях. Ведь политика — серьезная вещь, а вовсе не детская игра, скажут они и сочтут мои аргументы натянутыми или даже обидными для матерей и отцов. В этом нет ничего удивительного: ведь они полностью забыли действительность своего детства. Однако стоит повнимательнее приглядеться к биографии Гитлера, как сразу становится особенно явственно видна связующая нить между детством и последующими событиями его жизни. Еще совсем маленьким он любил играть в войну, находя таким образом освобождение от отцовской узды. Идеальными борцами против угнетателей он считал сначала индейцев, а потом буров. «Потребовалось совсем немного времени для того, чтобы при каждом известии об их героической борьбе испытывать сильнейшие эмоции», — пишет он в своей книге «Майн Кампф». В другом месте он четко обозначает момент, ставший вехой на роковом пути от игры воображения до страшной реальности: «С тех пор я начал увлекаться всем, что так или иначе имеет отношение к войне или солдатскому ремеслу» (Mein Kampf, цит. по: Toland, S.31).

Доктор Хюмер, преподававший немецкий язык в школе, где учился Гитлер, рассказывал, что в пубертатный период Адольф «нередко с плохо скрываемым раздражением воспринимал предупреждения и наставления учителей, но зато требовал беспрекословного повиновения от своих товарищей» (ср. Toland, S.77). Ранняя идентификация с отцом-тираном привела к тому, что, если верить словам Паула Моора, одного из жителей Браунау, Адольф еще в раннем детстве, стоя на холме, «произносил долгие и пламенные речи». В Браунау он провел первые три года жизни, а значит, очень рано начал играть роль вождя. В этих речах он неосознанно подражал Алоизу, а в публике видел себя самого, восторженно глядящего на грозного отца.

Позднее эту же роль выполняли массовые шествия, также в каком-то смысле отражавшие ситуацию его детских лет, но теперь в роли ребенка выступал целый народ, а Гитлер, обожаемый всеми, удовлетворял свой нарциссизм. Известно, что еще в юности будущий фюрер очень любил лесть и обладал способностью «гипнотизировать» слушателя. Вот что пишет Джон Толанд, ссылаясь на слова некоего Кубичека, бывшего в юности другом Гитлера:

«Речи Гитлера оказали на Кубичека воздействие схожее с „извержением вулкана“, он воспринял их как красочный спектакль и „в начале настолько растерялся, что даже забыл похлопать“. Лишь постепенно Кубичек понял, что „речи Гитлера не имели никакого отношения к театральному действу“ и что, напротив, его друг был настроен „очень серьезно“. Одновременно он также понял, что Гитлер ожидает от него только одного — полного и безоговорочного одобрения. Кубичек, пораженный не столько содержанием речи, сколько ораторским талантом Гитлера, не скупился на похвалу и лесть... Казалось, Адольф полностью завладел душой Кубичека, и теперь у них обоих были совершенно одинаковые ощущения. Все, что меня волновало, он воспринимал так, словно это касалось непосредственно его... Иногда я далее думал, что он живет одной жизнью со мной» (Toland, S. 41).

Вряд ли можно лучше прокомментировать легендарное гипнотическое воздействие Гитлера на массы. Если евреи представляли униженную часть его детского Я, которую он всеми средствами пытался уничтожить, то покорившийся ему немецкий народ — в данном случае его олицетворял Кубичек — воплощал в себе «прекрасную» часть его души, преклоняющуюся перед отцом и им же любимую. Итак, ребенок, вставший на место отца, защищает чистую детскую душу от таящейся в ней самой опасности путем изгнания и «уничтожения злых евреев». Тем самым он одновременно стремится избавить «сына» от недобрых мыслей и добиться, наконец, полного единения с ним.

Разумеется, с этими выводами никогда не согласятся те, кто считает, что подсознание — лишь «порождение больного мозга психоаналитика». Но я вполне допускаю мысль, что даже психотерапевты крайне скептически или даже с негодованием отнесутся к моему намерению отыскать в детстве Гитлера истоки его бесчеловечных деяний. Но вряд ли моя гипотеза менее состоятельна, чем рассуждения последователей Эриха Фромма, искренне считающих, что Господь вдруг взял и прислал на Землю «чудовищного некрофила». Достаточно вспомнить строки из книги их идейного вдохновителя:

«Чем объяснить, что два таких доброжелательных, совершенно нормальных человека с устойчивым, лишенным деструктивного начала характером дали жизнь этому чудовищу Гитлеру» (цит. по: Stierlin, 1975, S.36).

Я нисколько не сомневаюсь в том, что любое преступление таит в себе личную трагедию преступника. Если мы реконструируем эти преступления и повнимательнее приглядимся к их предыстории, то, вероятно, сумеем предотвратить новые. Ведь громкое возмущение и нотации делу не помогут. Правда, кое-кто может сказать, что далеко не всякий, кого в детстве избивали, становится убийцей, иначе люди уже давно истребили бы друг друга. До известной степени с этим можно согласиться. Но, с другой стороны, на Земле продолжаются войны, и мы даже представить себе не можем, какие смертоносные технологии способен изобрести человек, подсознательно желающий отомстить за причиненные ему в детстве страдания. Но главное, мы не знаем,