В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь) - [10]

Я нажал «стоп». Едва ли не на ходу наливая кофе, кинулся к столу. Утопая в сигаретном дыму, я бежал по бумаге, боясь спугнуть состояние любым лишним движением. Я окунулся туда, в слова, так, будто переживал своё состояние снова. Единственное отвлечённое действие, что я совершил за эти два дня бегства, – я ходил за куревом. Да варил кофе. Я вскипятил и приготовил рассказ. Потом я проспал сутки. И даже когда проснулся, глаза чесались от висевшего в квартире дыма.

Получается, что писать я любил? Да. Я не мог вообразить, как можно заставить себя писать. Как можно заставить себя добровольно пахать бесконечное поле… И, наивный, я всё надеялся, что мне поможет север.

– Я вижу, вы вместе с Осой наопохмелялись? – Катя пригрела на лице усмешку. Она вернулась с работы. Успела переодеться в домашнее. Выпившего – она переносила меня легко, а главное, редко. Я ещё не успел забыть ту дорожку, по которой отправилась в вечность моя матушка.

Усмешка всегда удачно и симпатично существовала на Катином лице. Сейчас должно было последовать: «Ну раздевайся…» – по интонации так похожее на добродушное «Горе ты моё…»

– Ну раздевайся…

– Слушай… – язык опять прилип к нёбу. Я стоял, не двигаясь.

– Э… Э-э, – она поняла: что-то тревожное.

– Слушай, – подтвердил я, – Оса умер.

Катя, спасибо ей, не стала задавать глупых вопросов… Наподобие «как?» или «когда?». Несложно, например, догадаться «когда», если ночью он ещё был жив… Катя сказала:

– Ого, – и опустила глаза. Хотя, наверное, слишком громкое «ого» для настоящего соболезнования. Больше от удивления. Я тут же подумал, кому же она должна соболезновать? Если Осе – ему уже и не надо. Мне? Я-то, увы, переживу…

– Я к нему утром пришёл, – рассказывал я, снимая куртку и ботинки, – а он уже лежит…

– На кровати? – почему-то спросила Катя.

– На полу. Да и какая разница… – всколыхнулось вдруг раздражение.

– И ты там с ним?..

– Сидел? – закончил я за неё. – Нет, вызвал милицию и на лавочке пиво пил.

– Пиво? – переспросила.

– Ну пиво, которое ему нёс… А что я должен был – головой об стену биться? Рыдать – так не рыдалось…

– А я понимаю… – Катя сдунула чёлку. – Когда папы не стало, я вообще на дискотеку попёрлась…

– Хочешь сказать – организм защищается?

– Нет, просто говорю тебе. Помянем? У меня есть немного. Мы с Лидкой не допили…

Лидка – её подруга. А не допить они могли только мартини, потому как только его и пили.

– Ну давай твоё немного…

Катя запустила руку в кухонный шкаф, достала полбутылки ожидаемого.

– Вот только с соком мешать не будем…

– Да какой сок, – отозвалась она, соглашаясь, – не тот случай.

Хозяйским движением пальцев уцепила сразу две рюмки, налила так, что на поверхностях рюмок образовались выпуклые линзы. Капли поползли по стеклу. Тяжёлый напиток густо пахнул лекарством. По крайней мере мне так казалось…

Молча потянули рюмки ко рту, высосали лекарство. Поставили рюмки обратно.

– Тебе больно? – состорожничала Катя. Оса был первой нашей совместной потерей.

– Да скорее странно. Уже ведь его не наберёшь…

– Ты часто ему звонил последнее время? – это прозвучало вопросом, но вообще это было утверждение. Последнее время я ему почти не звонил, потому что его последнее время Осинов был тяжело и невежливо пьян.

– Ну да, – подтвердил я, соглашаясь с утверждением, что не часто, наблюдая, как за окном на стволе дерева живая птичка выковыривает из-под коры какую-то снедь, работая клювом, как сапожник шилом.

Мы замолчали. Птичка передвинулась по стволу чуть ниже. Я не знал названия этой зимней пичуги.

Катя опять налила лекарства. «Интересно, помогло бы это лекарство Осе?» – подумал было я, но прогнал и проклял эту мысль. «Помогло бы в этот раз – не помогло в следующий».

– Ладно, – вздохнула Катя, глядя на жидкость так, будто выискивая на дне рюмки невидимых микробов. Я чуть было не улыбнулся.

– Серёга… – начала она вдруг осторожно, переходя с поминовения Осы на какую-то другую, ей важную тему.

Я перевёл на неё глаза. Поминая Осу, удобнее было глядеть на заоконную птичку.

– Я начинаю к тебе привыкать… – сказала она очень серьёзно. С её стороны это звучало почти признанием в любви, какового я от неё не слышал, да и не ждал особо…

– Я давно к тебе привык, – не сморгнув, солгал я. Потом всё же сморгнул. Потому как солгал наполовину.

Она щурилась сквозь сигарету и долго и прозрачно глядела на меня, не замечая дыма. И улыбнулась:

– Ты не понял… Это похоже на чувство.

Я возвратил взгляд за окно, меня охватило замешательство… Заоконная птичка переместилась ещё ниже по стволу, задорно вертя хвостиком.

– И… – подтолкнул её я.

– Мне нужна неделя, – запуталась она вдруг, опустила глаза и, показалось мне, покраснела. Впервые за всё общее время…

Я её понял. Она просила… она просила неделю, как… как просят убавить пламя под сковородой, чтобы блин не сгорел раньше, чем будет румян и маслянист. Только хозяина этой сковороды не спросили, каким он хочет видеть блин этот…

– Там по последней, – я заинтересованно потянулся к бутылке. Как к лекарству от ненужных и необдуманных слов.

– Ты переводишь тему… – она выглядела немного даже счастливой своим признанием.