«В моей смерти прошу винить Клаву К.» - [18]

Клава сказала тихо-тихо, не для того, кто шёл сзади, а для меня:

— За ангину, Серёжка. Я её никогда не забуду. Имей в виду.

— Иди к Лаврику.

— До свиданья, — сказала Клава, повернулась и пошла к своему Лаврику.

Лаврик остановился и ждал её. Клава притронулась пальцами к рукаву его куртки, но он сделал неуловимое движение, означавшее «не надо», и эта девчонка, чью железобетонную уверенность в себе я узнал ещё в детском саду, послушно пошла с Лавриком по переулку, соблюдая установленную им дистанцию в один метр. Они скрылись за поворотом и, вероятно, там Лаврик разрешил Клаве взять его под руку. Спорю на что угодно — всё было именно так.

Вот я и выдержал проверку. Да ещё какую.

— «Не бывает любви несчастной…» — сказал я заколоченным на зиму воротам горсада… — «Не бывает любви несчастной…» — я знал эту лазейку в заборе, но не мог вспомнить следующую строчку стихотворения.

— «Не бывает любви несчастной…» Вот склероз! — сказал я вслух.

Трещина вокруг знакомого выступа была такой же, как всегда. Я осторожно, одной ногой попробовал — как он, держится? Держится! Встал на него обеими ногами. Всё в порядке. А если подпрыгнуть? Осторожненько…

Не надо было этого делать.

Я просидела возле Серёжкиной кровати трое суток. Когда он впервые открыл глаза после операции, доктор Корнильев сказал мне очень банальную фразу:

— Таня, вы победили.

Весь обмотанный бинтами, Серёжка силился что-то сказать, но доктор жестом запретил ему говорить. А Серёжка всё равно шевелил губами.

— Скажи ему, чтобы сейчас же перестал! — приказал отец Лаврика.

Но я-то знаю Серёжку. Так он и послушается.

Я нагнулась к нему. И скорее догадалась, чем услышала:

— Таня, я случайно.

— Разобрала что-нибудь? — проворчал доктор.

— Он говорит, что случайно свалился с обрыва. Мы, знаете, всегда вместе на Кубань ходили. Там у нас одно место есть.

— А разве кто-нибудь говорит, что не случайно? — удивился Корнильев, который знал всё не хуже меня.

Серёжа, успокоившись, закрыл глаза.

— Вы трое суток не спали. Идите домой, Танечка. Теперь всё будет в порядке. А ты, Сергей, живи и радуйся!

Тут Серёжа опять открыл глаза. Теперь он не сводил их с доктора. И снова начал шевелить губами.

— Что, что, Серёженька? — я снова нагнулась к нему.

Доктор заволновался:

— Что он говорит?

Разобрать было трудно, но я опять догадалась.

— Хочу жить!

Корнильев быстро закивал головой.

— Это мы ему обеспечим. Пусть будет спокоен. Руки, ноги, печёнку, селезёнку — всё в нашей власти. Насчёт ума только пусть сам побеспокоится.

Серёжка на секунду прикрыл глаза: дескать, согласен, побеспокоюсь сам.

Корнильев сказал мне у двери:

— Вы должны выспаться, Таня.

— Неужели опять? — испугалась я.

Доктор кивнул.

…Серёжа лежал на операционном столе. Хирургическая сестра держала пальцы на его пульсе, а доктор Корнильев возился с Серёжиным коленом.

Я старалась не смотреть на белый экран, с которого Серёжа не спускал глаз, как будто ждал, что он станет прозрачным.

— Пульс? — спросил Корнильев.

— Уже сто двадцать, постепенно слабеет, — ответила сестра. — Ещё раз камфору?

— Не надо, — ответил доктор. — Таня, положите ему руку на лоб, как в прошлый раз.

Я сделала это. Серёжка перестал смотреть на экран и попытался мне улыбнуться. Ему было очень больно.

— Ну? — спросил доктор хирургическую сестру.

— Реже, — ответила она.

Серёжка взял мою руку и на секунду прижал к губам.

— Сейчас тебе будет не до игрушек, — предупредил Корнильев. От него ничего не ускользало.

И действительно, Серёжка впился пальцами в запястье моей руки, которую я держала на его лбу. Потом его пальцы стали судорожно сжимать мою руку от запястья к локтю, от локтя к запястью…

— Сто сорок! — сказала сестра.

— Ещё бы! — ответил доктор.

Когда санитары отвозили Серёжу в палату, я плелась за каталкой, едва переставляя ноги. Остановилась на минутку у окна и завернула рукав халата. Как я и думала, от запястья до локтя рука была вся в синяках. Я опустила рукав, но не застегнула.

В палате, когда санитары ушли, я дала Серёже таблетку, какую положено, а потом подняла рукав и показала ему синяки.

Он сделал испуганные глаза. Тогда, я, улыбаясь, погладила свои синяки, как будто они мне очень нравятся, и даже поцеловала один, другой. Мне показалось, что Серёжку это обрадовало. Во всяком случае, он успокоился и закрыл глаза. Такую я ему дала таблетку.

Я очень люблю своего старшего брата, несмотря на его отдельные недостатки. Меня пустили к нему в больницу, когда он уже лежал в общей палате. Никаких бинтов не было видно, только левая нога в гипсе и около кровати костыли. Лицо похудевшее, бледное.

— Да… вот ещё о чём я хотел тебя попросить, Шурик, — сказал мне Серёжа, когда мы уже обо всём переговорили. — Помнишь тот фломастер, толстый такой… у меня на столе?

— Ну?

— Листок, который в нём спрятан, сожги, как только придёшь домой. Первым делом, а то забудешь.

Я даже обиделся:

— Эту твою бумажку я давным-давно сжёг. За кого ты меня принимаешь?

Серёжка усмехнулся:

— Тогда всё. Отец тут свои сигареты оставил. Возьми. Меня очень огорчает, что папа опять закурил.

— Маму тоже. Говорит, он бросил, когда ты родился, чтобы в квартире не отравлять воздух… К Тане зайти?