В мир А. Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки) - [10]

мог ночью узнавать птицу на лету и видел породу дерева за несколько верст; его чувства находились как бы впереди его тела и давали знать ему о любых событиях без тесного приближения к ним (Ч:159).

Так и встреченный Захаром Павловичем в покинутой людьми деревне сторож, отзванивающий часы на колокольне неизвестно для кого,

от старости начал чуять время так же остро и точно, как горе и счастье: когда нужно звонить, он чувствует какую-то тревогу или вожделение (Ч:31).

Старики всеведущи, а молодые и дети - это существа, вызывающие трепет и восхищение от заложенного в них (пока не явленного, не израсходованного, и потому драгоценного) запаса духовной энергии. Герои Платонова способны приходить в ужас от того нарушения, которое их пребывание в мире вносит в первозданную целостность всего (связанные друг с другом понятия целости / замкнутости / полноты / части /отделения / утраты в тексте Платонова нуждаются в специальном исследовании).

Яков Титыч сокрушается:

"Сколько живья и матерьялу я на себя добыл и пустил... На старости лет лежишь и думаешь, как после меня земля и люди целы? Сколько я делов поделал, сколько еды поел, сколько тягостей изжил и дум передумал, будто весь свет на своих руках истратил, а другим одно мое жеваное осталось".

Ход мысли Платонова состоит в том, что сверхточным чувством реальности (предвидением, сверхъестественным зрением) наделяются те, кто страдает каким-то - душевным или физическим недугом - это люди ущербные, почти юродивые. (О юродстве русской души в Семенова 1989.) Тут происходит как бы совмещение старости - как "всеведения" - с "увечностью".

Точное чувство в понимании Платонова - что-то вроде узрения "самоочевидных истин" Декарта или "положений дел" Витгенштейна (о которых нельзя говорить, а следует молчать), а также предвечных "идей" Платона. (В этом смысле и примитивизация языка у Платонова в чем-то сродни классической философской редукции.)

Сказочное начало

В платоновском стиле много есть из русской сказки - и содержательно, и формально. Вспомнить хотя бы коня Копенкина, Пролетарскую Силу. Это одновременно и ближайшее герою существо, его постоянный спутник, друг, ему сочувствующий, знающий его горести и печали - и как будто женщина, его подруга (су-пруга), которая способна ревновать хозяина даже к идеальной возлюбленной, Розе Люксембург. Но вместе с тем это стихия, которая способна уносить вдаль не только его тело, но и приводить в движение его мысль:

Конь обладал грузной комплекцией и легче способен возить бревна, чем человека. Привыкнув к хозяину и гражданской войне, конь питался молодыми плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако чтобы достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого леса, а запивал небольшим прудом в степи. Копенкин уважал свою лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция и затем конь (Ч:317).

- Ну, и конь у тебя, Степан Ефремыч! Цены ему нет - это Драбан Иваныч!

Копенкин давно знал цену своему коню: - Классовая скотина: по сознанию он революционней вас (Ч:89).

Копенкин особо не направлял коня, если дорога неожиданно расходилась надвое. Пролетарская Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу другой и всегда выходила туда, где нуждались в вооруженной руке Копенкина. Копенкин же действовал без плана и маршрута, и наугад и на волю коня; он считал общую жизнь умней своей головы (Ч:318).

В платоновском тексте явственно слышится лесковское начало - отзвук удалых причуд левшей и самодеятельных российских праведников. Можно вспомнить, как приемный отец Дванова Захар Павлович, тот самый мастер, с прихода которого на ветхую опушку города начинается "Чевенгур", вначале занимался изготовлением деревянных сковородок и других предметов непонятного назначения.

Захар Павлович сроду никакой музыки не слыхал - видал в уезде однажды граммофон, но его замучили мужики и он не играл: граммофон стоял в трактире, у ящика были поломаны стенки, чтобы видеть обман и того, кто там поет, а в мембрану вдета штопальная игла (Ч:30).

Когда священник просит его настроить рояль, он специально делает в механизме секрет, который устранить можно в одну секунду, но обнаружить без особого знания нельзя - только для того чтобы каждый день приходить к священнику, пытаясь разгадать тайну смешения звуков.

Все платоновские герои, за исключением, пожалуй, только отрицательных, искренне боятся написанного текста (как неспонтанного, лишенного души):

Больше всего Пиюся пугался канцелярий и написанных бумаг - при виде их он сразу, бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал могущество черной магии мысли и письменности (Ч:120).

Апология русской ментальности

У Платонова хороший человек (тот, кто наделен великим сердцем) размышляет и изъясняется с трудом, соображает медленно, плохо, невнятно, обязательно с запинками и оговорками, мысль его идет неправильно, как-то коряво, "туго". Но по Платонову это и есть залог правильности мысли, ее взвешенности, проверенности на себе. При желании в этом можно даже усмотреть своеобразную скрытую ксенофобию - этакий руссий национализм, - если принять, что здесь описывается характерная замедленность словесных и иных мыслительных отправлений и "несообщительность" у русских. Плохой человек у Платонова (Прошка Дванов) куда как быстро соображает и выражает свою мысль (он способен формулировать не только свои, но и чужие мысли).