В Маньчжурских степях и дебрях - [22]
— Вставай, — услышал он сквозь сон и потом опять более громко:
— Вставай!
Он открыл глаза. Наступал уже вечер. Большое красное солнце стояло низко над горизонтом. Короткие лучи впивались в легкий туман, уже белевший чуть заметно над степью.
Опять они идут с Семеном по степи.
Впереди Семен, за Семеном медведь, а за медведем Петька.
Семен верно рассчитал время.
Едва они сделали несколько шагов, солнце ушло за горизонт.
Кровавая заря пылала на западе.
Скоро и заря потухла. Стало совсем почти темно…
— Стой — шепчет Семен и оглядывается по сторонам. — Господи Иисусе Христе!..
Он крестится.
Тихо. Петька слышит только шуршанье Семеновой кожаной куртки, когда он крестится…
— Заблудились, — снова доносится до него голос Семена. — Петька, слышь?
Семен дергает его за рукав…
— Ах ты Господи!..
Петька вздрагивает.
— Ой, дядя Семен!
Он прижимается к Семену плечом. А кругом тихо, тихо…
Тихо и темно…
Семен берет влево, вправо, приседает, приглядывается, всматривается в непроглядную темь…
Ничего не выходит.
Заблудились!
Проходит минута, другая. В степи по-прежнему тихо.
— Петька!
— Что вы? — шепчет Петька.
— А ты еще говоришь…
Голос у Семена обрывается… Он молчит секунду… Но эта секунда кажется Петьке вечностью.
Может Семен услышал что-нибудь?.. Что-нибудь сообразил?
— Нет не без того, что этот твой проклятый цирюльник сделал…
И опять тишина.
Что такое сказал Семен?.. Про что он говорить? Что сделал цирюльник?..
Томительная пауза…
Петька вдумывается в Семеновы слова, хочет проникнуть в их смысл… Но слова улетели… Их больше нет. Вместо них тишина…
— Он напустил… Он наколдовал.
Голос у Семена дрожит.
— Господи, — шепчет он, — Господи Создатель мой…
Он крестится.
Опять шуршат рукава его куртки.
Но Петька не верит в колдовство.
— Враки, — говорить он. — Враки!
И теребить его за рукав.
— Дядя Семен!
— Чего ты?
— Что вы, будет вам…
Семен молчит…
— Неужели вы верите?..
Семен с сердцем отдергивает руку.
— А что ж это? По-твоему, я виноват!
Снова он крестится.
— О, Господи, а может…
Так они и уснули в степи.
А утром их ждала большая неприятность…
На них напал «гнус»…
Пока они разжигали факелы, миллионы насекомых, всех видов, всех пород жалящих, облепили их черным слоем…
В глазах стало темно от окружившего их живого облака.
Солнце, казалось померкло…
Мгновенно кожа на лице, на руках покрылась волдырями… «Гнус» жалил и через одежду, даже через кожаный пиджак Семена…
Даже в густую шерсть медведя забрался, и бедный зверь с ревом сначала встал на задние ноги, потом опустился на четвереньки и, наконец, стал кататься по траве, царапая лапами искусанную морду.
Наконец, факелы запылали.
Густыми клубами повалил от них черный удушливый дым…
«Гнус» стал ослабевать… Потом и совсем отстал.
Но на Семена и Петьку страшно было смотреть… Лица их представляли один сплошной волдырь… Гнус забивался и в сапоги, и ноги у обоих так распухли, что трудно было снять сапог, чтобы осмотреть ноги…
Спина, грудь, руки, ноги, — все вздулось и распухло…
— Эй, земляки! Что затеяли!
К ним подъезжал казачий разъезд, привлеченный дымом от факелов.
Они объяснили, сообщив, между прочим, и о «цирюльнике»…
Их отправили на пункт.
Оправившись от ран, нанесенных гнусом, Семен и Петька поступили охотниками в один отряд.
Собственно, Петьку подбил поступить в охотники Семен, который и нападение гнуса и то, что заблудился тогда ночью, приписывал колдовству и в глубине души решил, что такие вещи прощать нельзя.
XX
Необозримая песчаная равнина…
Далеко назади остались благодатные степи Уссури и восточное побережье Амура…
Кругом дико и неприютно. На горизонте синеет гряда невысоких гор.
Переходя с места на место с отрядом, куда они зачислились, Петька и Семен очутились, наконец, в самой глуши этих почти бесплодных диких степей…
Теперь они и от своего отряда далеко.
Они вызвались, вместе с одной еще отчаянной головой, пробраться в тыл передовым японским разведочным отрядам.
Новый их товарищ, бывший горнозаводский рабочий, слесарь, Кузьмин, худой, длинный, как жердь, с плоской грудью и острыми плечами; он почти одного роста с Семеном, но он кажется выше его.
Шея у него тонкая, головка с кулачок. На ходу он все поводит шеей снизу-вверх и вместе с тем вперед.
Маленькие с красноватыми веками и редкими ресницами глазки пристально вглядываются вдаль. Идет он какой-то раскачивающейся походкой; длинные руки болтаются беспорядочно по сторонам тела, как у бумажного дергуна.
Все — и Семен, и Петька и Кузьмин — одеты по-китайски: в китайских куртках и юбках.
Сзади из-под соломенных шляп висят черные блестящие косы.
В таком наряде их трудно, почти невозможно, отличить от китайцев.
Они уже имели несколько встреч с китайцами…
Несколько раз уже Петька считал свою жизнь на волоске, свою гибель неотвратимой.
Но все обошлось благополучно.
Семен великолепно говорил по-китайски. Кузьмин тоже отлично понимал китайский язык.
А про Петьку они говорили:
— Немой.
Петьке так и приказано было, чтобы он сказывался немым…
При первой же встрече с китайцами Кузьмину показалось, что это, пожалуй, мало, что Петька немой, и он добавил от себя сверх уговора:
— И глухой.
— Отчего? — спросили китайцы.
— С перепугу.
