В ловушке - [31]

— Сервируйте стол, друзья!

Паяльной лампой Гаранин раскалил добела стальной лист и швырял на него отбивные бифштексы. Способ старинный, в Арктике и по сей день любители так готовят оленину. Может, гурману такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато для её приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается в одну минуту.

— Обедать — не работать, — Филатов с готовностью присел на скамью. — Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?

— Ну?

— Перерывом на обед и перекурами. Это не я, это в Древнем Риме один башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?

— Никогда такой ерунды Сократ не говорил, — засмеялся Бармин, присаживаясь. — Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.

— Пустобрёх, — неодобрительно произнёс Дугин.

— Сократ, древний гений и мудрец, — пустобрёх? — оскорбился Филатов. — Знал, что ты неуч, но не думал, что такой глухой. Отец-командир, предлагаю организовать на Востоке курсы по ликвидации безграмотности, для Дугина и Волосана.

— Звонарь с глухой колокольни, — буркнул Дугин и тут же внёс ясность: — Ты, а не Сократ.

Посмеялись, повеселели. Всё-таки дело ощутимо идёт к концу. Без особого аппетита поели (какой там аппетит, когда чувствуешь себя, будто после тяжёлого похмелья!), с наслаждением опустошили двухлитровый термос крепкого чая и принялись за второй.

— Начнём зимовать, — размечтался Дугин, — повар поставит в кают-компании на тумбочку бак с компотом, подходи и пей, сколько влезет. Или ваш любимый клюквенный морс, Андрей Иванович, которым Михеич баловал.

— Михеич… — Бармин фыркнул. — А кто, рискуя своей безупречной репутацией, бочонок клюквы раздобыл, чтобы ваши хилые организмы витаминизировать?

— Ты, Саша, ты, — улыбнулся Гаранин. — Этот бочонок, кажется, всю зимовку искали в Мирном?

— У них было ещё два, — оправдался Бармин. — А если от многого взять немножко…

— Житуха настанет, — продолжал мечтать Дугин. — Отстоишь вахту, купнёшься в баньке — эх, без парной наша банька! — разденешься до трусов и в постельку, на полных восемь часов, да ещё после обеда два часа для здоровья. Житуха!

— Нос у тебя побелел, фантазёр, растирай! — прикрикнул Бармин. — Нужно же такое придумать — банька, постелька… Ты что, отмываться и спать без задних ног сюда приехал?

— Как в санаторий, — с негодованием поддержал Филатов.

— А ты? — возмутился Дугин.

— Лично я приехал сюда героическим трудом завоёвывать Антарктиду.

— Тоже мне завоеватель… Краше в гроб кладут.

— Пусть тех, кто краше, и кладут, — возразил Филатов. — А мне торопиться некуда, молодой я очень, среднего комсомольского возраста. Я, может, ещё «Москвича» купить желаю и махнуть на юг с одной забавной крошкой. Есть одна на примете, художественная гимнасточка.

Мороз пробивал каэшки, набрасывался на тело, и Семёнов пожалел, что придётся заканчивать этот пустой, но очень полезный для ребят разговор. В одной книге — какой, Семёнов припомнить не мог — он вычитал такую сцену. Хирург произвёл сложнейшую операцию, спас придворного, и тот, открыв глаза, первым делом спросил: «Как здоровье императора?» И тогда хирург обронил: «Царедворец ожил — оживёт и человек». Этот афоризм очень понравился Семёнову, который вообще ценил мысли, навевающие ассоциации. Юмор для него всегда был вернейшим барометром настроения. По своему опыту Семёнов знал, что люди, перестающие шутить, погружаются в депрессию, последствия которой трудно предугадать. Так бывает с теми, кто впадает в полярную тоску, кем овладевают уныние и безнадёжность. Тогда в коллективе, особенно в небольшом, могут появиться трещины, он перестанет быть монолитом и оказывается под угрозой распада. Семёнов отдавал себе отчёт в том, что такая опасность совсем недавно грозила его пятёрке. А теперь успокоился: проснулся юмор — проснулся и коллектив.

Снег на Востоке летом и весной заготавливали впрок, чтобы хватило на суровые месяцы полярной ночи. Метрах в ста от жилого дома находился карьер, туда в погожий день выходили всем составом, пилили ручными пилами спрессованный снег, складывали пудовые монолиты на волокуши и отвозили к помещению. Работа тяжёлая, труднее, пожалуй, на Востоке не было, и на ней часто срывались: к чёрту летела кровью добытая акклиматизация, снова начинались одышка, головные боли, тошнота и прочие прелести горной болезни.

Поэтому можно было лишь порадоваться оплошности товарищей из старой смены, которые, консервируя станцию, недостаточно плотно задраили в потолке люк. В том самом сугробе, что возвышался в кают-компании, снег был не очень крепко сбитый и его заготовка не требовала сверхчеловеческих усилий. Семёнов, Гаранин и Бармин набили снегом два стиральных бака, натаяли в кастрюле воды для питья, заварили чай и пошли к механикам в дизельную.

— Опаздываете! — весело встретил Семёнова Филатов. — Это начальству положено — затягивать гайки!

— Не беспокойся, затяну, — в тон ему пообещал Семёнов. — Всю зимовку на своей шкуре ощущать будешь.

— Шкура у меня дублёная, выдержит!

Изо всех сил старается парень сгладить впечатление от своего «Выходит, загибаться будем?» — подумал Семёнов. Это хорошо, пусть старается, пусть чувствует, что фразу ту никто не забыл. То, что легко прощается, — легко повторяется, прощать нужно с трудом, чтобы семь потов сошло с человека, прежде чем окончательно смоет с себя вину. Хватит самокритичности, осознает до самых потрохов — будет полярником, не хватит — пусть ищет свою долю на материке. А ведь фраза та, если подумать, не случайно вырвалась. Она — и от мальчишеской самоуверенности и, главное, от врождённой неприязни к начальству, которое, по убеждению людей такого склада, всякое дело клонит к личной выгоде и в ущерб подчинённым. Исходи то предложение от Гаранина или Бармина, Филатову и в голову бы не пришло артачиться, а раз от начальства — значит, ищи подвох и встречай в штыки.