В лоне семьи - [31]

— Ах, «вам»! — Он морщится. — Я уже давно жду, что же «вы» мне скажете.

Но Анна снова смотрит ему прямо в лицо и не говорит ни слова.

Это уж слишком. Айзозол медленно и важно встает, медленно и важно берется за шляпу.

— К таким шуткам я… не привык… Нет, не привык.

— Скажите, — начинает она, сама еще хорошенько не зная, что хочет спросить, повинуясь какому-то тайному, едва ощутимому побуждению. — Я хотела вас спросить…

Айзозол стоит, держа шляпу в вытянутой руке, лицо у него сердитое, надменное. Каждое произносимое ею «вы» он явно воспринимает как укол иглы.

— Я хотела спросить… сколько раз вы ездили свататься?

— Что? — Айзозол раскрывает рот, глаза его чуть не вылезли из орбит.

Но Анна уже сама не помнит, что сказала. Спутанный клубок ее мыслей уже покатился дальше.

— Это верно, что люди поговаривают про вас и… Трину Лайдынь?

Айзозол вздрагивает, словно от удара, шляпа выскальзывает у него из пальцев. Еще один такой удар, и он, пожалуй, рухнет наземь от разрыва сердца. Но Анна сама опомнилась, туман перед ее глазами рассеялся, голос ее звучит холодно и твердо.

— Извините, этот вопрос у меня вырвался нечаянно. Я не хочу осуждать вас. Я вас позвала сюда, чтобы сказать, что не могу стать вашей женой. Ищите себе другую…

Он не чувствует этого нового удара, — настолько ошеломил его предыдущий. Не то он не верит своим ушам, не то принимает ее слова за шутку. Он растерянно улыбается и трет пальцами вспотевший лоб.

— Что… что с тобой сегодня?..

— Это не только сегодня. Я все это время думала, и… я не могу иначе… не могу иначе… Ищите себе другую невесту.

Он начинает постигать ужасную правду. Обеими руками хватается за стол. В нем борются гнев и отчаяние.

— Как… — бросает он, задыхаясь. — В церкви уже огласили, все люди говорят… пиво заказано, свадебная тройка готова… А теперь!..

Анна только пожимает плечами и снимает с пальца десятирублевое обручальное кольцо.

— Вам придется испытать из-за меня небольшие неприятности, но что поделать, я тогда еще не знала себя. Простите, если можете… Уж лучше так, чем навсегда испортить нам обоим жизнь.

Она сует ему кольцо в руку и начинает что-то искать по всей комнате. Он бегает за ней, ищет слов и не может найти.

— Ваши книги, все ваши подарки я верну. — Она собирает по одной разные вещички и складывает их на столе.

— Анна… — немного придя в себя, говорит он глухим голосом. — Не делай глупостей! Одумайся, это ведь уже невозможно… Я до августа должен заплатить две тысячи…

Отрывистый, сухой смех впивается ему в уши.

— Очень сожалею, господин Айзозол, — до августа невесту с двумя тысячами, правда, трудно будет сыскать. А что, если бы вам поговорить с ростовщиками, — они скорее смогут…

— Одумайся, что ты делаешь? — дрожа, почти умоляюще шепчет он, и во всей его фигуре нет больше и следа прежней самонадеянности и удали. — Ты наслушалась болтовни кумушек…

— Ничего я не наслушалась! — отрезает Анна.

Айзозол в отчаянии разводит руками.

— Так почему же? Почему же?

— Потому что мы друг друга не любим.

— Любовь! — На лице Айзозола краска стыда сменяется расцветающей надеждой. — Значит, из-за такой ерунды! Так в этом вся и беда!

— Уходите, — резко вскрикивает Анна. Одной рукой она показывает на кучу подарков на столе, другой на дверь. — Берите свои вещи и уходите!

Айзозол еще немного медлит. Теперь все многообразные чувства, которые за полчаса отразились на его лице, вытесняет величайшее удивление — удивление перед тем, что его прогоняют из-за такой ерунды, как любовь… Он сгребает в охапку свои вещи и выходит в другую комнату.

Немного погодя оттуда вбегают мать, Катрина, отец… У матери на одной ноге чулок, другая — босая, у Катрины засучены рукава, в одной руке ложка, другая выпачкана мукой, у отца — трубка еле держится во рту, — из нее прямо на рубаху и штаны сыплются искры и зола… Мать, и плача и уговаривая, бросается Анне на шею. Катрина останавливается посреди комнаты, размахивает ложкой и таращит глаза. Отец, весь багровый, кряхтит у двери.

— Доченька моя! — с трогательной нежностью целует мать Анну. — Безрассудство-то какое!.. Поди попроси… Скажи, что ты не хотела так… Он тут, в передней, ждет…

Но Анна высвобождается из нежных объятий матери. Это уже не задумчивая, нерешительная, тихая Анна — в каждом ее движении, в каждой черточке ее лица чувствуется твердая решимость, непреклонная воля.

— Оставьте меня в покое — раз не могу, то не могу.

— Я же говорила, я же говорила! — шипит Катрина, тараща глаза. А отец передвигает трубку из левого угла рта в правый, осыпая при этом рубашку целой горстью золы и искр, и, сжимая кулаки, бормочет:

— Блажь… Кхе! Выпороть…

— Доченька! — кричит мать, роняя крупные слезы. — Нельзя же так! Разве мы тебя неволим, разве мы ради себя… Ведь нельзя же так! Такой человек, такая усадьба… К августу ему нужны две тысячи — где их взять?

Анна пытается сдержаться, но не может:

— Пускай украдет, если негде взять.

— Анна!

Все трое возмущены низостью Анны.

— Почему же ты передумала?

— Потому что я не могу его любить…

Мать, Катрина, отец — все пятятся от Анны, изумленно смотрят на нее и не верят своим глазам. Неужели из-за такого пустяка и поднялась вся эта кутерьма? Они не могут прийти в себя от удивления…