В лето 6746 года от сотворения мира - [200]

— Я хочу, чтобы первым Батый пригласил к себе именно твоего отца. Чтобы утвердил его Батый и на Владимирском, и на Киевском княжении.

— И как же ты хочешь этого добиться?

— Для этого нужно, чтобы ты, Александр Ярославич в этот свой приезд «купил», а я «продал» тебе, причем за большие деньги жизнь этих пленных, прямо у них на глазах. Причем дорого, очень дорого. Где-нибудь за 20 новгородок каждого.

— Извини, Михаил Игнатьевич, но у меня и денег-то таких с собой нет. Да и не с собой…

— Ты не понял, Александр Ярославич. Я же говорю о подарке. И торг, и продажа будут только для вида.

— Но у меня и для вида…

— Деньги я сам тебе выделю. Дело не в деньгах. Нужно, чтобы они реально поверили, что ты их от смерти спас и большие деньги за это выложил. А после покупки, ты с них сам веревки снимешь (куда им бежать), ножи вернешь, ну и относится будешь с уважением.

— Ты что мне предлагаешь? Они — враги.

— Ох, Ярославич, поверь мне. Не смогли мы этих врагов победить, значит надо думать о выживании русичей. А ради такого и с врагами придется дружбу заводить и собой ради этой дружбы жертвовать. Постарше станешь — поймешь.

— Никогда такого не будет.

— Эх, Александр Ярославич, знать бы наперед, что будет. А если я тебе скажу, что ты сам по доброй воле всего через 13 лет побратаешься с сыном самого Батыя и станешь для хана приемным сыном? Что рот разинул? Будет такое. Будет![20]

В общем, сам объяснишь «купленным» пленным, что в Новгороде передашь их твоему отцу с одной целью — вернуть их своим родителям. Такого никто, и монголы тоже, до самой смерти не забывают. Для чего все это? А для того, чтобы приехал Ярослав в Орду и уже была бы у него там, если не опора (а возможно и такое), то какая-никакая, а поддержка. Остальное пусть его серебро делает. А серебра ему потребуется много. Но тут уже без меня. Мне серебро самому нужно, чтобы свои проблемы и проблемы моих воинов решать. Я и так…

Такого от меня Александр не ожидал. Но дошло.

Порепетировали мы с ним немного и решили не затягивать. Прямо в штабном домике расстелили на пол медвежью шкуру под ноги князю, надел Александр на себя княжескую епанчу без рукавов, украшенную мехом и даже, похоже, драгоценными камнями (нашел я среди трофеев по размеру), расставили мы кубки с медом и вроде ведем беседу. Я вызвал своих телохранителей и велел привести им из бани пленных, а Гаврило Олексич «со товарищи» как обычно разместились на скамейке у входа, держа руки на рукоятях своих мечей. Пришел и мой толмач. А тут и пленных привели. Макушки и волосы у них над бровями выбриты, посередине, над переносицей, оставлена узкая и длинная, «ласточкиным хвостом» раздвоенная челка, а длинные волосы сзади заплетены за ушами в несколько свернутых кольцами кос, завязанными чем-то типа бус из жемчуга. На ногах сапоги из юфтевой кожи, с прямыми голенищами, да на толстой подошве, но с загнутыми кверху носками. Правда, не у всех. У двоих на ногах были меховые унты.

Я на них посмотрел, и такая злость меня взяла. Завелся с пол-оборота, стал орать, что они отродье дьявольское, что пришли на нашу землю и убили много дорогих моему сердцу людей и что сегодня я окроплю могилы моих родичей их кровью. Толмач им перевел, добавив, чтобы они готовились к смерти. Но тут князь поднимается, смотрит пленникам в глаза (а они, вот смехота, чуть ли не одного с ним возраста) и говорит, что убивать пленных не следует. Я, естественно, ни в какую. Ткнул пальцем в старикашку ихнего и говорю своим, мой, мол, пленный, что хочу, то с ними и делаю. Выводите, кричу, во двор для начала этого, да там ему голову и срубите. Смотрю, а те, похоже, всерьез решили мой приказ исполнять. Хорошо, князь вмешался, предложил повременить с казнью и заявил, что он готов выкупить жизни пленников. А те стоят и не дышат. Давай мы с князем торговаться. Пленные замерли, бледные, глазами лупают, понимают, что если не сторгуемся, то конец им. Даже переводить этим гадам ничего не потребовалось и так все понятно. А князь что-то разгорячился, за каждую серебрушку бьется. Забыл, видать, что деньги-то мои. Пришлось его ногой пнуть. Олексич заметил и сразу меч потянул, но князь очухался, махнул тому рукой, а сам «пошел на уступки». Наконец, сторговались по 20 новгородок за голову. Гаврило Олексич сидит, глаза как два чайника, ничего понять не может, но, слава Богу, помалкивает. А мы с князем ударили по рукам. Его дружинники затащили в комнату бочонок, я им попытался помочь, но бочонок из рук выскочил (тяжелый зараза), упал углом, донышко выскочило и серебро раскатилось по медвежьей шкуре. Я, конечно, заранее донышко топориком-то поправил, но все выглядело натурально. Одно плохо, смотрю, а у Гаврилы Олексича глаза вот-вот наружу выпадут. Князь-то с собой серебра не брал! Но вижу, что-то до боярина доходить стало. Наконец-то. Чуть всю малину не испортил.

В бочонке было два пуда. Я вернул сдачу новгородками, а в довесок передал князю пояса пленных с их ножами. Сабельки-то их на поле у стены остались. Затем я оставил князя с охраной и толмачом наедине с пленными, а сам вышел (с разрешения князя) с Гаврилой Олексичем. В том разговоре, что у Александра с пленными должен был состояться, мое присутствие было неуместным, а мне с Гаврилой Олексичем как раз один вопросик решить надо было. Не откладывая.