В лагере - [12]
Я не стал врать и все ей сказал.
— Ну, значит, ты умный, — решила она, — если боишься показаться глупым. Ведь это дураки только не боятся… Им всегда кажется, что они очень умны, а умным, наоборот, все кажется, что они дураки. И знаешь, я тоже часто-часто думаю — какая я глупая… Фу, как глупо вышло, как будто я сама себя умной считаю…
Она рассердилась и замолчала.
— Нет, нет, я понимаю, я все понимаю! — заговорил я восторженно. — Я знаю, что ты хочешь сказать.
— И всегда у меня так. Придумаю что-нибудь хорошее-хорошее, а заговорю — и все получается ужасно глупо. Я вот что хотела сказать… Ты, должно быть, очень самолюбивый. Ведь правда? Я тогда же догадалась… Помнишь, когда мы стреляли и ты один ушел… А ты очень дружен с Серафимом?
— Очень! Я все-все для него сделаю. Все отдам! Мне ничего для него не жалко!
— И вы никогда не ссоритесь?
— Нет, очень редко, и то из-за пустяков.
— А я вот со всеми ссорюсь. Особенно с папой. Сегодня опять поссорилась. Как же! Вдруг заявляет, что его, может быть, опять переведут. Как это тебе нравится? Его уже три раза переводили. Только подружусь с кем-нибудь, а он уезжает. Ни за что не поеду! Одна останусь в Москве. Я так ему и сказала. А он засмеялся, я и ушла от него. Но это еще, может быть, так только: он сам еще ничего не знает. И я уверена почему-то, что мы никуда не уедем.
И я был уверен, а сердце все-таки сжалось, заныло. И страшная грусть охватила меня на мгновенье и сейчас же прошла.
«Нет, нет! Этого быть не может!» пронеслось в голове, и я успокоился.
— Пойдем, спать пора, — сказала Ника и встала.
Мы шли молча, и я думал, что Ника в чем-то старше меня, она больше меня видела, переезжала из города в город, а я сидел на месте, под крылом родителей, и ничего со мной не случалось.
Когда мы подходили к террасе, я еще издали увидел Серафима. Он стоял один у стола с керосиновой лампой, злой, и пристально всматривался в темноту. Услышав шаги наши, он быстро сошел с террасы и стал убирать скамейки. Ника убежала через террасу в дом, в спальню, а я стал помогать Серафиму.
— А где же ребята? — спросил я.
И вдруг он ответил, — не помню уже, что́, — но зло, свысока, пренебрежительно-резко. Меня передернуло, и я с дрожью в голосе заметил, что он мог бы и не говорить со мной таким тоном.
— Я говорю так, как мне хочется. А нравится тебе или нет, меня это нисколько не интересует.
Он взял скамейку и поволок на террасу. А я весь задрожал от негодования. Я только что так расхваливал его Нике! А он!.. Вот она, дружба-то!.. Хуже предательства! Мне обидно стало чуть не до слез. А главное, я решительно не понимал, за что он меня так оскорбил. Если я убежал и ему одному пришлось таскать эти стулья, так это вздор! Не мог он так обозлиться из-за такой чепухи, тут было что-то другое. А что?.. Этого-то я и не понимал.
— Саша, Сима! Уже двенадцатый час, завтра уберете. Берите лампу и идите спать! — крикнул Константин Иванович.
Серафим взял лампу и пошел впереди. Я за ним поодаль. Тошка уже спал, когда мы пришли к себе. И вот недавние друзья молча, как враги, разделись, потушили лампу и легли в постели. Все, что было за день, нахлынуло на меня, переплелись, перепутались огорчения и радости. Я пытался разобраться во всем этом и не мог.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Утром встал, посмотрел в окно на скамейку в конце аллеи, вспомнил вчерашнее и впервые за всю свою жизнь почувствовал настоящее счастье. Не то, которое только кажется счастьем, когда оно уже прошло, когда глядишь ему вслед и думаешь с грустью: «Как я был счастлив тогда! И не знал, не заметил…» Нет, не это, а то настоящее счастье, когда всем существом ощущаешь, что ты счастлив сейчас, сейчас, сию минуту, и не только ощущаешь, но и сознаешь это.
Именно так я был счастлив в то утро и чувствовал в себе большую силу. Я мог бы пойти на казнь с радостной песней, и никакие пытки не могли бы вырвать у меня из груди ни одного звука. Людские страдания, обиды и горести мне казались такими ничтожными! Ведь это все шелуха, а суть-то жизни в другом, и она прекрасна. И мне никого, никого не нужно было — ни Серафима, ни Ники.
Весь день я ходил, как в тумане, хотя с виду был совершенно спокоен. Катался на лодке, играл в волейбол, разговаривал с ребятами. Никто и не замечал моего счастья, а оно огнем горело у меня в груди до самого вечера.
А вечером я вдруг очнулся от счастья, как от сладкого сна, и ясно увидел, что все это вздор, что счастье-то мое решительно ни на чем не основано, что я вообразил, выдумал его, что это мечта одна, и вот она рассеялась. И я, как с облаков, упал в какую-то унылую трясину. Этого противного, мерзкого состояния я уже не буду описывать.
И вот, когда я очнулся, мне и другое стало ясно. С Серафимом я не разговаривал весь день. Он меня не замечал, я его не замечал и не думал о нем — не до него мне было.
А вечером я заметил, что с ним происходит что-то неладное. Он балагурил, старался казаться веселым, а на самом-то деле ему совсем не было весело. В парке, когда мы после ужина все сидели на траве под деревом, пели песни, дурачились, рассказывали всякие истории, я перехватил один его взгляд, и мне стало ясно.
