В лабиринте замершего города - [21]

Шёл ноябрь 1943 года.

На допросы возили в Печкарню, оттуда — в Панкрац. Так почти всю зиму. Прямых улик, связанных с деятельностью Соботки в Пльзене, у следствия не было. Нажимали в основном на старые дела, относящиеся к Союзу Коммунистической молодёжи, пытаясь тут же строить логические домыслы. Карел это легко разрушал, удивляясь, почему не применяют пыток: он готовил себя каждый день к страшным испытаниям.

Удалось связаться со своими: в Панкраце служили люди, работавшие по заданию пражского подпольного комитета КПЧ. Однажды надзиратель сунул ему записку, которая объясняла многое: «Они ищут людей для проникновения в наше подполье. Ожидай провокаций. Если будут предложения, сообщи об их характере. Т-Л».

«Т-Л» — это была подпись его старого наставника Терингла.

К весне из общей камеры Карела перевели в одиночку. И, когда уже не ожидал ничего особенного, когда в душе спало напряжение в ожидании побоев, — именно тогда начали истязать. Разбудили прямо среди ночи, увезли в Печкарню. Били трое, — натянув халаты, чтобы себе не испачкать формы. Били гибкими резиновыми палками. На рассвете очнулся. Рядом со столом, к которому его пристегнули кожаными ремнями, сидел толстяк в беленьком халате. Казалось, врач. Из нагрудного карманчика торчал стетоскоп, на пухлом лице поблёскивало золотое пенсне, губы добродушно оттопыривались. Заметив, что Карел приоткрыл глаза, толстяк глянул на дверь и, отстегнув ремни, спросил по-чешски:

— Вам необходима помощь?

Потом пощупал пульс и, вздохнув, откинулся на спинку кресла, молча, сожалеюще посмотрел на Соботку.

— Вы, кажется, цветовод?

— Да, кажется…

— До войны я тоже разводил цветы… Да, было время… Какими увлекаетесь?

— Шпажником.

— А, гладиолусы… Прелестные цветы, прелестные… У меня был тоже один изящный сорт. Такой, знаете, красный, с белыми пятнышками… Кажется, «Швебен», не так ли?

— У «Швебена» листья лимонного цвета, — устало произнёс Карел и отвернулся. Тоже подослали «врача», идиоты! Проверяют то, что можно бы и не проверять: его имя, как цветовода, называлось во всех довоенных журналах.

— Да, да, конечно же, жёлтые цветы, — продолжал толстяк, угадав мысли Карела.—Только не подумайте ничего такого. Я об этом спрашиваю вас просто от себя, меня никто не уполномачивал. Признаться, не знал, с чего заговорить.

— Могли бы начать с «Голиафа», — насмешливо ответил Соботка. — У этого сорта цвет тёмно-коричневый, вам очень к лицу.

— Что вы, что вы! — испуганно замахал руками толстяк. — Я же к вам со всей душой. Мне вас очень жаль. — И торопливо прошептал:—Учтите, вас могут уговаривать начать работать на гестапо. Это страшно: не дай бог, узнают свои — вас сразу уберут.

— Кто это — свои? — Соботка раскрыл широко глаза. Толстяк минуту молча смотрел на него, потом вытер платком уголки полных губ:

— Видит бог, я вас предупредил. Вы — интеллигентный человек. Мне очень жаль…

Хлопнула дверь — вошли два офицера. Один, не обращая на «врача» внимания, подошёл к столу, пнул Соботку ногой:

— Пришёл в себя? Вставай!..

Его опять увезли в Панкрац.

А толстяк в белом халате поднялся из подвала, где допрашивали арестованных, на второй этаж и вошёл без стука в кабинет шефа отдела «IV-C» — контршпионажа пражского гестапо — доктора Герке. Там он снял халат, аккуратно повесил в шкафу, оставшись в гражданском тёмно-синем костюме. Герке, сидевший за столом, вопросительно взглянул на него.

— Сложная штука, гер оберштурмбаннфюрер, — сказал толстяк и плюхнулся в кресло.

Макс Крюгер к тому времени был уже не рядовым агентом, каким его послали из спецшколы в Судеты с целью «набить руку» и подготовить почву для аннексии Северной Чехии гитлеровским рейхом. Он совершил головокружительную карьеру, отличившись во время карательных операций в Праге в 1942 году, после убийства Гейдриха, и официально стал заместителем Герке, а неофициально — особоуполномоченным самого рейхс-министра CС и СДИ в пражском районе. Занимался он ещё какими-то делами, о которых сам Герке не имел представления. Шеф со злостью метнул взгляд на особоуполномоченного: «Хорошо этому типу — может советовать, может не советовать, а решать задачу должен он, Герке. При случае Крюгер всегда окажется в тени».

— Всё же — есть смысл вербовки или нет? — спросил напрямик Герке.

— Как сказать, как сказать… У меня какое-то лёгкое сомнение. Расскажите лучше, что для него придумали.

Шеф пододвинул Крюгеру папку:

— Вот, убедитесь. Мать же — немка…

— Да, но отец — чех…

— В их семье все хорошо говорят на немецком языке. К тому же не станет он рисковать родными. Прекрасно понимает, что его дом под Пльзенем взят под наблюдение, а там — жена, две дочери.

— У меня такое впечатление, что к разговору о вербовке он уже кем-то подготовлен.

— Не хотите ли сказать, что среди моих следователей…

— Нет, нет, милый шеф. Я говорю чисто о внешнем впечатлении. Можете попробовать, хотя мне он чем-то и не нравится.

— Чем же?

— Его нельзя напугать. И потом очень длинный. За квартал заметён.

— Это облегчает наблюдение.

— Да, облегчает. Но не только вам. Надеюсь, понимаете, что когда он выйдет из тюрьмы, свои начнут за ним следить не менее пристально, чем ваши агенты.