В лабиринтах вечности - [24]

— Какой шумный город! — прошептала Настя.

— Да уж, шумноватенько! А так всё, как обычно у мусульман те же тюрбаны, халаты, с той лишь разницей, что у узбеков они ватные и синие, а здесь какие-то серые полотняные рубахи.

— Заметь, почти белого цвета!

— Почти белого, — презрительно хихикнула Аня, — но, в общем, колорит тот же.

— Такое чувство, что они тянут время, — задумчиво сказала Настя, — как-то все это странно…

— Ага! Джеймс Бонд отдыхает! — съехидничала Аня, разглядывая старенькую «Волгу», — Ну вот, в Египте даже машины наши! Ну, что, подруга, куда? В музей?

Настя не ответила, она глубоко вдохнула и с наслаждением закрыла глаза.

— М-м-м… какой удивительный запах! Чувствуешь?

— Ничего не чувствую! Какой запах? Опять какой-то ей запах, — раздражённо забурчала Аня, тряхнула копной волос, руками вскинула их вверх и чуть потрясла, остужая шею, — жарко! Настя, нет ещё заколки? Так парит. Да, открой глаза-то, что ты опять там унюхала?

Настя рассеяно покачала головой; и слышала вопрос и не слышала, но расстегнула заколку и отдала подруге, продолжая глубоко вдыхать утренние ароматы Каира.

— Опять витаешь в облаках? — хмыкнула Аня. — Вроде, здесь ты и, вроде, нет тебя…

Она тяжело вздохнула, бесполезно обижаться и говорить — Настя такая. Временами что-то увлекало её, и тогда, подобно зомби, она делала всё на автомате, а проходило время — и вспомнить не могла, что говорила и что делала?

Психолог, как-то приехавший в их детдом, сказал: «Настя у вас счастливейший человек — она может абстрагироваться и жить в своих параллельных мирах. Правда, с возрастом это пройдёт. Ну, а пока принимайте её таковой, какая она есть».

Скорее всего, он так говорил потому, что больше боялся подростковой жестокости, чем видел в девочке, действительно, какую-то необычность. Просто такие дети, как Настя, из-за своей неординарности чаще других подвергаются жестоким выходкам сверстников. Их не понимают — они необычны. Настя же была особенно необычна, и с возрастом её необычность лишь усилилась — иногда даже учителя удивлялись ее житейским по-стариковски мудрым суждениям; а бывало, она часами молчала, уставившись в стену, сидела и тихо плакала. А еще она жутко боялась замкнутых пространств и темноты, от запаха же хорошего парфюма впадала в транс, и это всегда забавляло окружающих.

Аня молча взяла заколку и, собрав волосы в пучок, сделала точно такой же хвост, какой только что был у Насти. Выждав некоторое время, уже более настойчиво повторила вопрос:

— Настя, очнись. Что сегодня делаем? В музей или на базар за вкусняшками?

— На базар, — пролепетала Настя, открывая глаза и выплывая из тяжелого сна, словно возвращаясь из своей второй жизни. (А может, из первой? Кто знает?)

— Тогда, вперед! Только, Настена, пожалуйста, не пропадай в своих коридорах и лабиринтах, а то мне страшно за тебя! Вдруг ты не выйдешь из этих чудных лабиринтов, что мне тогда делать с тобой — безумной подругой — в чужой стране? В Каире?

— Я похожа на безумную?

— А ты как думаешь? Стоишь вся отрешенная, где-то витаешь, глаза закатываешь, принюхиваешься! Вот скажи, что с тобой было, о чем ты сейчас думала? По каким лабиринтам кружила? Какие двери там открывала? — Аня пытливо заглянула ей в лицо.

— Да, не знаю! Действительно, как-то все это не реально… Вот только он реален…

— Что?

— Запах!

— Какой?

— Спелых яблок.

— Ну, Настя, прошу тебя, не издевайся надо мной!

— Что ты? — Настя искренне улыбнулась, — просто я вспомнила, что Рамсесу после заключения мирного договора хетты в дар прислали саженцы яблонь. А до этого в Египте яблонь не было. Наверное, когда они впервые зацвели в его саду, пахло вот также!

И она глубоко вдохнула.

— Ну да, ладно, хватит об этом! Знаешь, я никак не могу отделаться от этих ужасных глаз ночного гостя. И, покосившись на таксиста, шепотом сказала: — Смотри, у него такие же!

— Какие? — уже раздражаясь, спросила Аня.

— Любопытные! Въедливые! Выискивающие! — прошептала Настя. — Что-то ищет, высматривает. Так и пялится, так и сверлит ими!

— Боже, Настя! Мужики всегда пялятся на женщин! Что с того? А у арабов еще и невесты дорогущие, им на калым — собирать всю жизнь. Вот и смотрят на тебя с вожделением, — Аня была раздражена, — а этого, смотри, как он всматривается, вероятно, интересует только твоя «неземная красота».

— Да, где-то ты права, но у ночного гостя было такое злющее лицо! Такие глаза! И это не было простым любопытством, ему что-то нужно было от нас?!

— Эх, Настена, Настена, выдумываешь ты все. Так, куда сейчас? Ты сказала на базар?

— Нет, уже не хочу. Может, в Луксор? Там для нас там столько всего интересного…

— Ну, я туда не тороплюсь, я ещё и в музее-то не была, — слукавила Аня. (Ей вообще не хотелось покидать шикарный «Нил-Хилтон», ехать за сотни километров в Луксор, и лазить там по храмам и усыпальницам, выискивая какие-то штрихи вечности.)

— А я так, наоборот, не могу дождаться минуты, когда увижу самую красивую усыпальницу моей царицы.

— Кого?!

— Нефертари!

— Ну, не скажи… — с напускным равнодушием начала было Аня, но Настя оборвала её:

— Не спорь, Аня, не спорь. Усыпальница Нефертари — самая красивая из всех известных! И ты не признаешь это лишь потому, что у жены Эхнатона — Нефертити её вообще НЕТ! Не нашли!