В крымском подполье - [3]

жить за чужой счет, не могли не участвовать в победе.

Партия большевиков направляла деятельность всех этих людей, подымала их, вела.

Книга о крымском подполье пронизана пафосом партийности. И. А. Козлов ярко рассказывает о том, как крымские большевики в тяжелые дни, когда враг приближался к Крыму, организовали будущее подполье. Это было сделано основательно, умело, без всякой паники.

Коммунистическую партию в мемуарах И. А. Козлова представляют многие борцы, в том числе «Андрей» — автор воспоминаний. Он проходит через всю книгу, и о нем можно судить по всей совокупности фактов.

Перед нами раскрывается образ старого большевика, мастера подпольной борьбы, который действует, основываясь на огромном опыте, руководствуясь ясным партийным чутьем. Он искусно минует все засады, расставленные врагом. Он хорошо разбирается в людях и безошибочно судит о них, об их возможностях.

Взаимоотношения «Андрея» с комсомольцами, действовавшими в крымском подполье подобно краснодонцам, — пример того, как партия руководила работой молодежи во вражеском тылу. Большевистское руководство молодыми подпольщиками обеспечило успех их героических действий в Крыму, как и в других оккупированных районах страны.

Воспоминания товарища Козлова — документ большой важности; они помогают нам осознать самих себя, величие наших дел и душ. И потому-то эти воспоминания нашли дорогу к сердцу читателя.

Записки товарища Козлова были впервые опубликованы в журнале «Знамя». Потом они вышли двумя изданиями — в Крыму и в «Советском писателе». Они передавались по радио. Нынешнее издание — четвертое, дополненное.

И. А. Козлов посвятил свою книгу памяти мужественных патриотов-подпольщиков, павших в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. Она — литературный памятник погибшим.

Но, вспоминая прошлое, он думал о настоящем и будущем. Книга обращена к живым:

«Пусть их светлый образ и героические дела послужат примером для нашей славной молодежи в борьбе за торжество коммунизма».

Семен Трегуб

Глава первая

Утро памятного дня 22 июня 1941 года застало меня в московской больнице.

Я не спал всю ночь и только по движению людей в коридоре понял, что наступил новый день. Для меня все равно продолжалась ночь, бесконечная, пугающая своей темнотой.

Третьи сутки я лежал на спине с забинтованными глазами, боясь шевельнуть головой, чтобы не повредить швы на глазу и не вызвать страшной боли, мучившей меня в течение последних недель.

За два месяца пребывания в глазной клинике я многое узнал о моей болезни, которую врачи называют глаукомой, а народ — желтой водой.

— Это коварная болезнь, — сказал академик Михаил Иосифович Авербах, — она почти неизлечима, и часто зрение исчезает мгновенно, неожиданно, как перегорает электрическая лампочка. Операцию вам сделаю, но за успех не ручаюсь.

Действительно, после операции мой левый глаз совсем перестал видеть, боли усилились. Пришлось оперироваться еще раз.

Теперь боли меня не беспокоили, но мучил страх: увижу ли я снова белый свет, смогу ли работать, или останусь слепым, беспомощным и даже не в силах буду выйти один из больницы?

Ведь случилось же так с моим соседом по палате, старым колхозником Василием Петровичем, который после операции сразу ослеп на оба глаза. Он частенько подсаживался ко мне на кровать. Сколько умилительной доброты было в этом старом слепом человеке! Как старался он успокоить и утешить меня надеждой, что все кончится хорошо и мы с ним оба будем видеть.

Многое я передумал, лежа с повязкой на глазах. А если я останусь слепым и не смогу работать, для чего тогда жить?

Но безнадежное отчаяние не охватывало меня даже в самые худшие времена моей жизни — на царской каторге. Именно там, в кандалах, под замком, в гнетущей тишине одиночки, я по-настоящему полюбил жизнь и узнал истинную цену воздуху, солнцу, свободе.

Долго обдумывал я, чем смогу заняться, если останусь слепым, и решил, что буду писать воспоминания. Как раз на эту работу у меня, зрячего, нехватало времени. «Буду диктовать жене, — думал я, — пусть пишет». Решив это, я сразу приободрился.

Передо мной замелькали картины далекого прошлого.

Вот почти забытое мною село Сандыри, растянувшееся на две версты вдоль шоссейной дороги, соединяющей город Коломну с Москвой.

Покосившаяся избушка под соломенной крышей, занесенная снегом. В холодной избе трое ребятишек забрались на холодную печку. Мать, стараясь согреть наши босые ноги, кутает их в разные лохмотья.

— Потерпите немножко, — говорит она ласково: — скоро отец из леса приедет, хворост привезет, печку протоплю, и у нас тепло станет.

— А поесть-то когда дашь? — плаксиво говорит младшая сестренка.

— И поесть дам. У Семки-лавочника полпуда муки выпросила. Отец весной отработает. Сейчас тесто замешу, напеку лепешек и накормлю вас.

Сестренка не унимается, продолжает хныкать. Уговоры не помогают. Мать сует ей в рот свою морщинистую руку и с отчаянием кричит:

— На, гложи мою руку! Больше у меня ничего нету.

Напуганная сестренка умолкает…

Ранней весной отец мой выехал в поле поднимать целину Семке-лавочнику, простудился и умер в городской больнице. Без нас его и похоронили. На городском кладбище много было свежих безыменных могил. Мы так и не узнали, в какой из них «спрятался» от нас мой отец…