В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов - [22]

27 сентября 1970 г.

По телефону:

— Поедемте со мной в Болгарию? Ну, чего вы в этой Америке не видели? Если уж поедете, то передайте им, что Леонов до сих пор молит Бога, что благополучно уехал из США, что у него самые жуткие воспо­минания, когда в Техасе чуть было не выбросили советскую делегацию. Потрясла меня и жадность издателей. Они много раз издавали мои кни­ги, но не нашли возможным хоть сколько-нибудь заплатить мне. Сказа­ли, что могу купить книг на 75 дол., но потом позвонили: на 50.

30 октября 1970 г.

Через несколько дней Л.М. уезжает в Болгарию... Договаривался я с друзьями болгарами, что его там встретят по первому разряду.

Сегодня, когда мы беседовали, пришли режиссер и его помощни­ки из провинциального театра. Готовят к постановке «Половчанские сады». Они спрашивали, Л.М. объяснял суть своей пьесы.

— Мне повезло, что в театре я работал со Станиславским и Неми­ровичем-Данченко... «Сады» — это оправдание жизни, и то, что че­ловек сделал все и еще немножко ко всему. И вдруг тот содрогнулся — а что не сделал? Не шаржируйте. Один раз только мне хотелось включить в пьесу находку театра: этот герой спорит, он неожиданно засовывает руку в аквариум: рыбки мечутся, как... мечется его душа.

Я не бытописатель. В русской литературе нет человека, кото­рый бы был менее бытописателем, чем я. Но я очень люблю быто­вую, точную деталь. Вот они едят картошку в мундирах — это не только тепло жизни, чистота ее, но и еще многое другое.

Позвонил по телефону. Только что вернулся из Софии. Говорит радостным тоном: «Все было отлично. Какие замечательные люди, кая прекрасная страна! Приходите!»

Пошел.

— Вы верите в чудеса прорицания?

— Нет, Л.М., я верю в то, что еще очень многого мы не знаем, не догадываемся о многом.

— Ну, вот, я тоже считаю, что, когда природа дала нам мозг, она дала нам его с многократным запасом. Он работает, конечно, весь, но нами освоены небольшие звенья его. Другие же как бы еще вне нашего контроля.

В Болгарии мне была оказана самая высокая честь. Замечательные встречи с людьми, они не были подстроены. Я останавливался по соб­ственному выбору. Люди спрашивали меня о моих книгах, некоторые читали их. Понравился ваш друг Борис Михалков. Он все понимает, с ним легко было ездить по стране. Мне устроили встречу с «бабой Вангой». Она приехала в гостиницу: я спустился вниз, поцеловал ей руку. Она с 15 лет слепая, неграмотная женщина. Прорицательница.

Беседовали мы в другом доме. Она спросила, почему я до сих пор не посетил могилу отца. Еще сказала, что «большой писатель», боль­шая слава, но должен писать больше. О романе сказала: «Сейчас не надо печатать... Года через три напечатаете». В разговоре она гово­рила о таких фактах, которые я знаю только один... Встречался с «бабой Вангой» я и еще.

20 ноября 1970 г.

По телефону. Л.М. говорит об одиночестве. Перебирает прошлое. Снова заговорил о Горьком:

- Горький ценил людей в зависимости от их начитанности. Меня он назвал невежественным юношей потому, что я не читал одного его произведения. Он был неколебимо убежден, что истина скрыта в книге. Между тем, истина в сердце людей, в жизни...

Что же делается у нас? Работают не столь вдохновенно, как надо бы.

23 февраля 1971 г.

Длительная беседа Л.М. с Юрием Бондаревым, которого я пред­ставил Л. Леонову.

— Рад с вами познакомиться, — сказал он, принимая от автора книги «Батальоны» и «Тишину». — Вы — человек талантливый. Только что в Барвихе видел «Освобождение». Очень понравился фильм, вот стоящее искусство. Форсирование Днепра, устремленность, а на вто­ром плане, как неглавное, танкисты спасают горящий танк. Как будто несущественная деталь на масштабном фоне, а она-то и главная, со­здает настоящее представление о бое, а не прямые эпизоды. И впредь старайтесь в искусстве выбирать для себя самые трудные ракурсы, ис­кать труднейший вариант ситуации, изображения. Изображая стакан с водой, не говорите, что он стоял, а, скажем, покажите отсвет в нем вон того огонька.

— Вы как относитесь к Достоевскому?

— Мне ближе Толстой, с его плотскостью, мясистостью, жиз­ненностью. Достоевского тоже люблю, но он меня часто смущает алогичностью.

— Алгебраичностью?

Долго молчал, потом сказал:

— У него не алогичность. Сила искусства достигается другим — наибольший эффект дают ходы шахматного коня. Я пишу три главы, все развивается последовательно, читатель ждет дальше того-то. И вдруг я делаю резкий, непредвиденный им поворот, все летит череп­ками... А между тем внутренне именно это обусловлено, а не то, чего ждал читатель. Это — ход конем.

— Сознательно?

— Да, я заранее тщательно предвижу, тщательно разрабатываю план... (Татьяна Михайловна шепчет мне: «За судьбу Поли я сражалась,

просила не убивать ее»). Хотя я не знаю судьбы своих героев. Я — следователь по особо важным делам. Я не предрешаю судьбы своих героев. Вернее, для меня нет заранее виновных или невиновных. Это Горький заранее знал: вот этот положительный, а тот — отрицатель­ный... Потом он их писал великолепно, мы их видим, осязаем, но судьба их с первой страницы ясна. У меня так не бывает. Даже если мне говорят: Ленин сказал. Я почтительно выслушиваю. Но, садясь за стол, я забываю обо всем. Я должен исследовать сам все. А как вы работаете? Как работает современная молодежь?