В краю танцующих хариусов. Роска - [31]

Сережки

Снег залежался, и только в начале июня у реки появились первые проталины. Кусты карликовой березки заблестели, словно умытые, но раскрывать почки не торопятся. Зато весь тальник оделся в серебристые сережки. На одних ветках они раздобрели под щедрым солнцем и уже выбросили желтые тычинки, на других — только начали открываться и напоминают выглядывающие из форм праздничные куличи.

Над ожившей рекой носятся два больших черных ворона. Они что-то не поделили и орут на весь мир. В кустах мышкой снует серая пеночка, чуть дальше на сухой лиственнице токует кулик-улит. Покружив немного над деревом, он пытается пристроиться на тонкую, почти невидимую отсюда веточку. Это у него не получается. Улит так отчаянно кричит и трепещет крыльями, словно вот-вот свалится на землю и убьется.

Я насобирал дров, развел костер рядом со старым пнем и присел на этот пень отдохнуть. Скоро из-под коры вылез рыжий паук с желтыми ногами, пригрелся у моего огонька да так и задремал. Я отгреб угли в сторону — не угорел бы с непривычки.

Откуда ни возьмись муха. Длинная и серая. Крылья у нее обтрепаны, живот подтянут к самой спине, грудка покрыта какой-то плесенью. Муха села на носок сапога и принялась охорашиваться. Почистила плоское брюшко, грудку и начала умываться. Но тут с ревом налетел шмель, и она бросилась наутек. Шмель даже не обратил на муху внимания, а стал проверять по очереди все ивовые сережки. Улетать не торопился, но вместе с тем делал вид, что мой костер ему ни к чему.

Позже всех прилетел комар. Гудя, словно он маленький вертолет, покружил у моего костра, отогрелся и, вместо того чтобы сказать спасибо, подкрался к уху и засилил в него длинный хобот. Я махнул рукой. Комар с перепугу шарахнулся прямо в огонь. Я думал, он сгорел, но комар все же выровнялся и полетел прочь, жалуясь всем встречным, как его здесь несправедливо обидели.

Песни весны

Это только кажется, что соловей поет от великой радости. Мол, весна пришла, тепло, хорошо. Как здесь умолчать? На самом деле он своей песней всем соловьям-соперникам подает знак. «Тветь-тветь-тветь-тветь! Тев-тев-тев-тев! Не подходи! Не подлетай! Мой лес! Моя поляна!» И чем громче да забористей поет такой забияка, тем быстрее явится к нему соловушка. За таким отважным да голосистым соловьем она будет как за каменной стеной.

Дятел не умеет петь, зато барабанит здорово: «Тр-р-р-р-р! Вот какой я сильный! Тр-р-р-р-р-р! Поколочу, кого только пожелаю!» И что же. Глядишь, а рядом уже сидит подружка. Голову набок склонила и любуется своим суженым.

Каждую весну, как только откроются первые проталины, отставляю в сторону все дела и тороплюсь в тайгу. Еще на ветках ни одного листочка, еще на реке синеет толстый лед, а все равно весна пришла. По тропинке бежит-погулькивает веселый ручей, налетающий с распадка ветер колышет ивовые сережки, у самого уха зудит голодный комар.

Но главное, конечно, птицы. Несмотря на голую тайгу и лежащий вокруг глубокий снег, поют-заливаются, аж звон в ушах.

У реки над старой ивой токует зеленый конек. То жаворонком завьется в высокое синее небо, то, выписывая плавные круги, устремится к земле, а то начнет подпрыгивать в воздухе, словно расшалившийся жеребенок. И все время: «Тир-тир-тир…»

На реке у самого приплеска весеннюю песню исполняют зуйки-галстучники. Для этого случая они надели белые рубашки, черные галстуки и узкие очки-полумаски. Словно вырядились на самый большой праздник. Правда, песня получается у них не очень-то радостной. Посидят какую-то минуту рядышком, затем: «Пиу-пиу!», переместятся метров на десять в сторону и снова притихли. Нахохлились, спины сгорбили, словно и не весна на дворе.

Но вот и цель моего путешествия — темнеющая среди большой затканной ягелем поляны лиственница. Ветки у нее начинаются у самой земли, поэтому издали лиственница похожа на огромный куст. И на этом кусте-дереве целый птичий хор. Одна птичка поет у вершины, другая чуть пониже, и еще две пристроились на боковых ветках.

«Пью-пью-пью-пью! Тля-тля-ля-ля-ля-ля!» — разливается серебряными колокольчиками над тайгой весенняя песня удивительной красоты. Это самые звонкие солисты нашей тайги — пеночки.

Но почему они поют вместе?

А кто их знает? Может, сообща им легче охранять свои гнездовья, а может, и на самом деле песня у этих маленьких лесных птичек для красоты, для радости, для весны.

Песни горного конька

Место, где Чилганья сваливается на гряду высоких порогов, пастухи-эвены называют Аринктанджа. Аринка — значит «черт», танджа — «бусы». Получается — «Чертовы бусы».

Здесь и на самом деле веет нечистой силой. Грохот падающей воды, густые снопы поднимающихся над порогами брызг, мрачное ущелье, куда уносится вспененная порогами Чилганья.

Зато в ямах возле порогов держатся крупные хариусы, а иногда удается выудить и пятнистого линка.

Еще в тайге глубокий снег, и, добираясь сюда, я почти не снимал лыжи, а на Аринктандже настоящая весна. Словно маленькие мохнатые шмели, обсели ивовые ветки распустившиеся почки, у воды пробивается густая осока, над головой зудят голодные комары. На выросшей в стороне от других деревьев лиственнице токует горный конек. Весь какой-то по-особому подтянутый, на тонких высоких ножках, с темными пятнышками на крыльях, он виден мне до последнего перышка.