В краю Сорни-най - [62]

Я почувствовал, что эта мелодия близка мне до сердечной боли. И вот я снова качаюсь в волшебной колыбели, плыву на легкой лодочке-калданке; снег хрустит под лыжами, обитыми ворсистым мехом выдры, и добрыми великанами стоят рядом кедры, и санквалтап звенит глуховато-звонкими струнами-жилами…

И я почувствовал себя богатым человеком: меня волновал язык Ленина так же, как и язык моей мансийской матери. Язык моего лесного народа не хотел отпускать меня от своего древнего волшебства так же, как язык Пушкина поднимал меня к волшебству поэзии.

В доме Саратиных звучала то мансийская речь, то русская. И это мне казалось естественным.

Хозяйка квартиры жадно расспрашивала о Ленинграде, об институте имени Герцена, о наших ученых-североведах. В ее вопросах было столько тепла и грусти, словно она хотела знать о близком ей и родном, словно в Ленинграде она родилась, а не на Севере.

Да, в городе на Неве она стала учительницей, окончив институт.

И я опять задумываюсь: «Где у человека родина?»

Литвинов Аркадий Иванович считает своей родиной Ханты-Мансийский Север, хотя родился в Ленинграде.

— Мать моя живет на улице Некрасова, — отвечая на мой удивленный вопрос (я всегда считал его коренным северянином), говорит он, — да вот уже более десяти лет не был в Ленинграде. Прирос я здесь…

Первооткрыватель, душа-человек, работяга… Трудно сказать, в какой степени эти слова, не раз услышанные мною от людей, характеризуют Литвинова, заместителя начальника управления Игримгаз. Но точно одно: на его плечах держится многое в этом коллективе, насчитывающем более тысячи человек. И слово «первооткрыватель» имеет к нему прямое отношение: с момента открытия Игримского месторождения газа он здесь. Начинал рядовым рабочим геологической партии, а теперь вот руководит большим коллективом.

Его богатый опыт первопроходца, знатока этих мест, принес немало пользы новым людям — добытчикам газа, которые появились здесь намного позже. Вот уже вырос новый Игрим, Игрим, в котором есть газ, канализация и водопровод.

Много на Ханты-Мансийском Севере отрадных перемен. Искренне радовался я, когда заместитель директора подсобного хозяйства Игримгаза Кузьмин водил меня по теплицам, где из-под зеленых листьев выглядывали огурцы, помидоры…

— В нашем птичнике пока шесть тысяч кур, — говорил Кузьмин, — скоро подвезут еще четыре тысячи…

В подсобном хозяйстве работает более ста человек. Из них больше половины — манси и ханты. В сельских домах появился газ.

Новые люди, новые профессии и обычаи пришли на Север с открытием его подземных сокровищ. На земле «святого огня» созидается еще одно сокровище — это Дружба народов. Пусть она будет для людей так же свята, как сокровища, добываемые ими!

ОТ ЗАГАДКИ К ИСКУССТВУ

— Моя загадка: по дереву красная лисица бежит.

— Это огонь. Какой манси не знает! Вот он несется вверх по чувалу.

— А и правда: языки огня похожи на лисиц. Скачущие лисицы, красновато-золотистые.

— Хорошо у чувала: огонь не прячется.

— А у нашего учителя печь каменная.

— Не каменная, а кирпичная. Кирпич люди сами сделали, а камень на берегу валяется. Дикий он, как и деревья.

— Моя загадка: какая печь лучше?

— Это кому как: русским, наверно, белая печь, она не дымит, как чувал. А нам, манси, наверно, без чувала плохо будет.

— Почему?

— Огонь спрячет свой танец. Глаза радость потеряют. И загадки загадывать, может, не захочется… Моя загадка: а почему одна сторона чувала почти до потолка открыта?

— Разве это загадка? Думать-то здесь над чем? Наверно, потому чувал открыт, что от него свет в юрте. Без огня ночь стояла бы.

— Моя загадка: в углу дремучего леса стоит чаша со строганиной из нельмы, со строганиной из осетра.

— О, это то, что кушает чувал! Вот они валяются, твои стружки. Сытым будет чувал. Много ты настрогал.

— Моя загадка: хорошей ли едой питается, плохой ли едой питается, а в свой дом заходит.

— Так это нож заходит в ножны. Что ты строгаешь?

— На черный лук натянута острая костяная стрела. Отгадай!

— Костяная стрела… Наверно, это клюв. А какой птицы, не знаю.

— Тогда еще: мужчина в черном кувсе[15] за ночь облазает верховья семи лесных речек, собирая камешки.

— А, глухарь! В его зобу бывают камешки. Как надуешь этот зоб, легкий, прозрачный шар получается. А камешки внутри глухо позванивают.

— Я глухаря и вырезаю.

— А я, знаешь, кого?

— Пока не знаю. У тебя ведь ничего не получилось.

— Тогда моя загадка: в дремучем лесу серебряная дубина валяется.

— Любой манси знает такую загадку: медведь!

— А я не такого хочу вырезать. Не дубину, а страшного, черного, как коряга. Под ветками притаился он. Вот-вот набросится. Увидишь и задрожишь, как голый на морозе. Стра-а-ах!.. Сам дрожал. От коряги убегал, думал: медведь…

Это память моего таежного детства. Я на самом деле видел настоящий чувал. И тоже загадывал такие загадки. А мой приятель их без труда отгадывал. Тогда они мне не казались необычными. Они были так же понятны и естественны, как желтое солнце, звенящая река, голубое небо…

Теперь они мне порою кажутся странными, слишком экзотическими, не похожими на загадки других народов. Но в этой «непохожести» мне видится своеобразный взгляд народа на мир и начало оригинального искусства.