В краю Сорни-най - [25]

В то, первое лето она была совсем дикушей. Зверьком глядела на него, фырчала. Потом привыкла, стала совсем ручной…

А помогла им лесная ягода брусника. Помнится, подал он ей одну крупную, сочную красную ягодину. Попробовала. Почувствовав сладость, поглядела на него потеплевшими глазами, потянулась за второй, за третьей. Она любила спать только с ним и только на постели из оленьей шкуры. А как они плавали по озеру! Он завидовал ей, что она могла долго быть под водой, а он нет, как ни старался. А она зачарованно слушала его пение…

Потом в городе, учась в техникуме, он скучал по Светке. А ведь и в техникум-то он попал из-за нее. Если бы не встреча с ней, быть бы ему геологом, это точно. Все ребята из их поселка теперь разведчиками недр стали, нефть и газ добывают. А он вот в охотоведы подался. И не жалеет, нет!

«Разве после этого я могу тебя убить? Убить?.. Как могло прийти такое в голову? Это не только бесчеловечно, но и непостижимо!.. А ведь такая мыслишка у меня была. Вот совсем недавно. В этой черепной коробке. Да я ведь, оказывается, могу быть не только сердитым, но и страшным! Ой, ой! Какой, оказывается, я… Убить! Нет, этого я не могу, но что-то надо делать. Ведь из-за нее, из-за Светки, Ась-ойка, дедушка, сидит в этой глуши. Совсем одичал».

В самое время приехал Тимофей в лесное стойбище: дедушку он нашел в глубоком бреду. Старик бормотал какие-то бессвязные слова. Непонятно было: то ли молился, то ли кого-то заклинал, то ли говорил завещание. Но сквозь невнятное бормотание прорывались отдельные слова: небо, земля, вода, огонь, смерть, серебряная чаша, золотая баба…

А когда он чуть пришел в себя и увидел перед собой Тимофея, поглядел на него долгим затуманенным взглядом и протянул облегченно:

— А, это ты, внучек! Услышал мой зов. Пришел. Хорошо. Огня!..

У него опять закрылись глаза. И, хотя он не договорил, Тимофей хорошо понял его. В доме было холодно. У очага лежали приготовленные к растопке дрова, береста. Миг — и береста запылала, затрещали и сухие смолистые поленья, оживив небольшую, но довольно уютную избушку старика веселым огоньком, который недаром называется душой жилища. По представлениям манси, огонь является женщиной. А чувал, в котором он пляшет, — это одежда огня. Таких чувалов ни у кого в деревне, где жил Тимофей, больше не было. У всех камины, русские печи, сложенные из кирпича. Лишь у дедушки остался вот этот древний мансийский камелек — своеобразный полукостер-полупечь, обмазанная глиной, где так весело и необычно играл огонь. Тимофей любил посидеть перед этим камельком, глядя на пляску огненной женщины. Этой огненной женщине, чтобы умилостивить ее или сделать ей приятное, как любой женщине, старик нередко приносил жертву. То плеснет водки, то кинет кусочек мяса или конфетку. А однажды бросил в огонь женский халат красного цвета, расшитый орнаментом и бисером, — в знак глубокой благодарности за веселую пляску в его отшельничьем жилище, за негаснущую душу, за тепло и свет.

Приятно посидеть у чувала. Но сегодня Тимофею было некогда. Старик болен не на шутку. Надо было что-то предпринимать. За врачом не сбегаешь. Сотни километров до ближайшего селения. Только открыл дверь — старик проснулся.

— Ты куда? — приподнял он голову. — Не надо беспокоиться. Если душа моя устала жить со мной — то никто не поможет. Только вода. Дай мне воды.

Тимофей налил в стакан из чайника и протянул старику.

— Ты мне эту не суй. Живой воды принеси.

Тимофей сходил на реку, принес полное ведро. Однако и на этот раз дедушка не принял поданный ему стакан. Он попросил достать серебряную чашу из сундучка, который стоял на полке в «священном» углу. За потемневшей от времени занавеской царствовал полумрак. Тимофей невольно напрягся, словно бы здесь действительно обитало некое таинственное существо. Открыв крышку сундука, обитого медными пластинами, он увидел это существо и замер. Среди полуистлевших собольих и куньих шкурок поблескивало серебряное лицо, обвязанное платочком. Длинный нос, намазанный кровью рот, стеклянные глаза-бусинки смотрели холодно. Суровое выражение лица богини действовало гнетуще, отталкивающе. Тимофей чуть не бросил крышку сундука.

— Не бойся, — успокоил его дедушка. — Это Тагт-най, богиня нашей реки Сосьвы, дочь великой Сорни-най. Это наша душа и кормилица. Не бойся! Подай мне серебряную чашу. Она под шкурками. А Тагт-най поставь на полку!

Сверху лежала небольшая связка беличьих и горностаевых шкурок. Они были почти новые. А от большой росомашьей шкуры повеяло пылью, полетели длинные черные ворсинки. И от шкурок бобра, соболя и чернобурой лисицы повалило столько шерсти, что закрыло лицо богини и ее шелковый платок, тоже изъеденный молью.

На дне сундука лежали ножи, стрелы, масса странных поясков, платков, кусочков шелка. Здесь же валялись бронзовые бляхи, фигурки зверей, птицевидные идолы, эполетообразные застежки с загадочными изображениями. А среди всего этого стояла круглая серебряная чаша, на дне которой был вычеканен золотой силуэт женщины с ребенком.

Дедушка попросил налить в чашу речной воды и поставить ее на полочку перед изображением богини. Он бормотал то ли молитву, то ли заклинание. Потом знаком руки велел подать ему чашу и, прильнув губами к серебряному краешку, начал жадно пить, приговаривая: