В краю родном - [3]

Все началось с разговоров. Они только что пообедали, и он спросил у деда:

— Приходилось ли тебе делать лодку?

— Эка невидаль, — сказал тот. — Без лодки у реки не проживешь.

— А что надо, чтобы сделать лодку?

— Осину надо, тесло, — буркнул дед, слегка помрачнев.

Он сидел на печке, свесив ноги в старых валенках, и был, видать, до этого разговора в добром настроении, потому что идти ему никуда не надо и делать ничего не надо. Он думал, что наработался за свою жизнь, а теперь и отдохнуть не грех.

— Да ведь сторожки еще надо, — вступила в разговор Парасковья. И она объяснила, что это такое, как их делать и для чего они, что лодку без сторожков не выдолбить.

После этого разговора Володька целую неделю строгал ножом ольховые палочки, вставлял их в специальную дощечку и обрезал ножом, а пенечки ольховые, то есть сторожки, кидал в мешочек.

Дед с каждым днем все больше мрачнел, не раз на дню подходил к Володьке и говорил угрюмо:

— Отступись ты, парень. Для чего тебе лодка?

— Как же без лодки в хозяйстве? Ты ведь сам говорил, что у реки нельзя без лодки.

— Жить-то ведь уж ничего не осталось, — возражал дед. — Проживем и без лодки.

И он говорил, почесывая седую бороду, что не надо ему ни лодки, ни овец, ни коровы. Скоро он вообще бросит все к лешему.

— Давай лучше лодку делать, — сказал Володька.

В его воображении стояла большая вода, целое наводнение. Островки леса за рекой потоплены, и он плывет между деревьев, а вокруг горячее солнце. Тишина. Только звенит и струится вода. Он плывет не один, а с Наташкой. Правда, она какая-то неясная, будто из воздуха, но добрая, смотрит ласково и задумчиво. Лица ее он почему-то никак не мог четко вообразить, черты ускользали и таяли, но зато такой добротой веяло от нее, такой лаской, что невольные слезы одолевали его, и он едва крепил себя, чтобы не разреветься. Потом ему казалось, что нет у нее ни имени, ни фамилии и она совсем незнакома ему. Но какое-то удивительное согласие и понимание между ними!

О своих воображениях Володька, конечно, не мог никому рассказать: ни Парасковье, ни деду. Они бы просто отмахнулись: «Сдурел парень».

Парасковья сама жаловалась ему, что замуж ее выдали за нелюбимого, вон за этого красно-рыжего дурня. А этот «дурень», его дед, молча сидел на лавке и слушал.

— Век свой с ним и промучилась. Долюшку свою горькую давно уж прокляла и слезы все выплакала. И матери-то своей все никак не могу простить. Позарилась на сенокосы. А семья у нас великая, да все девки одни. Уж как я не хотела за него выходить, да ведь не ослушаешься родителей.

«Разве бывает такое? — подумал Володька. — Как это можно не по любви?»

— Это ты про дедушку говоришь? — спросил он.

— Про него, — кротко отозвалась Парасковья, ласково взглянув на Володьку.

— Но ведь он хороший.

— Век проживешь, так станешь хорошим, — вздохнула Парасковья.

— Ты его не ругай, — сказал Володька.

— Кого же мне ругать? — Парасковья усмехнулась и снисходительно взглянула на старика, который то ли ничего не понял из разговора, то ли все это ему давно надоело. Он был старше ее лет на десять и не понимал из-за своей старости ни ругани, ни суеты людской. Ему только хотелось лежать на теплой печке да ничего не делать. Давно уж от работы устали его руки и ноги, но помирать ему не хотелось.

Парасковья часто укоряла его, что он день-деньской пролеживает на печке и ничего не делает по хозяйству. Но лежать ему хотелось не от лени, а от бессилья. Володьке он объяснял, что кровь у него стала плохо греть и он весь замерз.

Однако ж Володька уговорил его идти в лес искать осину и делать лодку.

Старик надел сапоги с кряхтеньем да оханьем, телогрейку, шапку, все удивляясь, как это он дал себя уговорить. Ему и в голову не приходило, что он любил внука и ради него был готов на все.

Взяли сторожки, хлеба, соли, картошки, спичек. День хоть велик, да, может, придется и заночевать.

Пошли с утра. Вышли из деревни, пересекли поле с озимыми и скрылись в лесу. Тут пахло сыростью, ветхой прошлогодней листвой, гнилью.

Дед шел неловко, часто ступал в лужи, проваливался в снег, чертыхался. А Володьке было весело, он легко перескакивал через лужицы и ручейки.

Чирикали негромко лесные пичуги, но все в лесу было пока настороженное. Почки и ветки деревьев стали гибче и мягче, бархатистее, а не как зимой — сухие да ломкие.

Когда перешагнули через прозрачный, чистый ручей, что бежал между высоких деревьев, старик сказал:

— Первая Осиновка. А нам надо за третью.

— Далеко ли еще? — спросил Володька.

— Не близко. Прежде тут были поля, лен сеяли.

— А почему заросло?

— Кто его знает. Было, да быльем поросло, — невнятно пробормотал дед, и Володька не стал допытываться.

Прошли вторую Осиновку, перешагнули веселенький ручеек. Лес здесь помрачнел.

— Что тут было? — спросил Володька.

— Поскотина, — отозвался дед.

— Где ж она теперь?

Дед промолчал. Откуда ему знать, почему брошены поля, заросла поскотина или почему приходит старость? Все приходит и уходит, думал он, все от бога.

Володька спросил, нет ли тут подходящей осины. Нет, сказал дед, тут не бывает, надо идти за третью Осиновку. «Для чего тебе, дураку, лодка? — недоумевал он. — Куда тебе на ней ехать?»